Женщина-солнце

Все империи начинались с простого. Приходил император.

Кухня была уставлена клетками с птицами. Женя ухаживал за ними сколько себя помнил. Менял воду в ванночках, чистил дно клеток от помета, сыпал в кормушки конопляных зерен и мелко рубил круто сваренный яичный желток - отец истово верил, что желток улучшает трель. Женя никогда не ел яиц, потому что желток был желтым, как их канарейки.

На воле птицы пением приветствуют приход своего божества – Солнца. В доме солнцем для них был его отец, Петр. Он выпивал и водил кухонным ножом по краю тарелки. Птицы начинали петь, и сердце Жени замирало от сладкой боли.

Однажды, когда родителей не было дома, он тоже стал водить ножом по тарелки. Птицы молчали. Раздался издевательский смех отца, который, оказывается, уже давно стоял за его спиной. Жене стало неприятно, словно он опять увидел как отец мнет рукой белую с синей ветвистой жилкой голую грудь матери.

Первый раз в жизни Женя съел яйцо на поминках по матери. В прозрачном желе заливной рыбы мелко дрожали кружочки вареного яйца. Женя выковырял одно и съел. Он хотел наказать себя за то, что ничего не чувствовал даже тогда, когда крышка гроба навсегда закрыла от него лицо матери, единственного человека, который являлся ему во снах.

После смерти жены Петр протянул недолго. Только она стояла меж ним и водочной бездной. Он падал в нее лихо, без сожаления и сгорел, как спичка из картона.

Больше родных у Жени не было, похоронить отца помогли соседи со двора. Двор был большой, народу проводить собралось немало, кое-кто даже плакал. «Поплачь и ты, поплачь, станет легче» - гладила его, как маленького, по голове соседка. Женя удивленно посмотрел на нее. Ему не было тяжело.

Птицы перешли в его владение. Он водил кухонным ножом по краю тарелки, и птицы пели. Теперь он был их Солнцем.

Он закончил заочный институт, стал преподавателем английского языка в школе. Женился. Небольшого роста блондинка, миловидная, нуждающаяся в жилплощади. По ночам он часто вставал, выходил на кухню, плотно закрывал за собой дверь, садился на стул, смотрел на клетки под накинутыми на них покрывалами и не мог дождаться утра.

Когда оно, наконец, приходило, он скидывал с клеток покрывала, как скидывают одеяло с желанной женщины, насыпал свежего корма, менял воду, водил ножом по тарелке и слушал пение. К сожалению, недолго – надо было идти в школу и учить детей английскому.

Жена возвращалась домой после работы все позже и позже. Соседи говорили, что видят ее в ресторанах с Азизом, толстым заведующим гастронома, в котором она работала бухгалтером. Он перешел спать в другую комнату, родительскую.

Жена перестала готовить, стирать и смотрела на него с усмешкой, когда они сталкивались взглядами.

Однажды причесываясь перед выходом из дома, она сказала ему, проходящему мимо в зеркале. что подает на развод и будет делить квартиру на две однокомнатные.

- Мне нельзя однокомнатную, - буркнул он, скользя в зеркале отражением за ее спиной. – Клетки не поместятся.

- Значит, продашь, что не поместится, - уверенно сказала она.

Его отражение молча ушло за рамку зеркала.

Назавтра она пришла после работы с Азизом. Не то, чтобы боялась мужа – в нем она не видела ничего мужского – просто Азиз своим присутствием должен был подчеркнуть неотвратимость ее намерений. Азиз был человеком серьезным, везде чувствовал себя хозяином положения и не ведал страха. Она сама видела, как он бил гаишника толстой растопыренной пятерней по голове за то, что тот посмел остановить его машину.

Войдя на кухню, Азиз по-хозяйски взялся за стул, отодвинул его так, чтобы можно было втиснуть свой живот, и сел напротив Жени, который рубил ножом желток круто сваренного куринного яйца. Она тоже было захотела сесть, но Азиз остановил ее: - Женщина, чай нам пока сделай.

Когда он называл ее «Женщиной», у нее мурашки бежали по коже, а внутренняя часть бедра покрывались пурпырышками. Она отвернулась к плите поставить чайник.

- Значит, так, - сказал Азиз. - С ней разменяешься. Будешь жить в однокомнатной. Я тебе немножко денег подброшу, продукты, туда-сюда…

- Птицы не поместятся, - буркнул он по своему обыкновению. Он не любил строить длинные предложения. Человеческий голос был не особенно приятен ему.

- Что не поместится – цыплята табака сделаешь. Туда-сюда, - сказал Азиз и засмеялся. Искренне, от души. Улыбнулась и она, а потом тоже засмеялась. Легко, свободно. С нее словно груз свалился.

Она смеялась некоторое время и после того, как увидела в животе Азиза нож. По инерции смеялась. Рукоятка ножа немного покачивалась. Азиз скосил на нее глаза, потом поднял их к Жене.

- Вытаскивать нельзя, - сказал он шепотом. – Кровь уйдет… Тихо! – остановил он рвущийся из нее вопль.

Опираясь двумя ладонями о стол, Азиз медленно встал и, неестественно плавно,

будто под водой, пошел к выходу. Она бросилась поддержать его, но он оттолкнул ее.

- Отойди, шлюха. От такого мужчины гуляла, - сказал он презрительно.

Женя потом слышал, что Азиз выгнал ее с работы, она пошла в официантки, но вскорости уехала из города с молоденьким выпускником лётного училища. Больше про нее он никогда не слышал.

Нож ему занесли на следующий же день вместе с большой плетеной корзиной, полной разнообразных даров из гастронома. Он взял только пакет с гречкой. Она полезна для канареек, а купить ее тогда было трудно.

Весь день, пока в доме не было ножа, канарейки молчали. Запели они, когда нож возвратили. И так сладно, словно хотели наверстать упущенное.

На работе им были недовольны. Директор говорил на педсовете – э, учитель английского, а голоса почти не слышно, да еще какой-то хриплый, не говорю уже - в общественной жизни, слушай, вообще не участвует.

Его выгнали. Потом он узнал, что на его место директор взял своего племянника.

Он нашел работу учителя труда в техникуме. Лучше всего у него получалось учить детей мастерить птичьи клетки. Одна из них взяла второе место на районном смотре и должна была попасть на городской, но ее украли.

Вокруг все менялось. По улицам толпами стали ходить люди, что-то дружно выкрикивали, пели песни, трясли кулаками. Часть соседей с плачем покинули двор, а в их квартиры, тоже в слезах, пришли новые соседи, покинувшие до этого свои дворы в других городах. Появилось немало богатых людей, но бедных стало еще больше. И бедность их изменилась. Она стала стыдной.

Техникум закрылся. Никто больше не хотел учиться - миллионерами становились в одночасье безо всяких дипломов. В здании техникума открылся салон подержанных японских автомобилей.

Женя выживал продажей детей своих птиц. Он бы их никогда не продавал, но нужно было покупать корм для них и какую-то еду себе, чтобы жить. Не для себя. Он был единственным мире существом, которое любило их, а без любви в неволи птица гибнет.

Некоторых из проданных им птиц взяли в рестораны, которых появилось несметное множество. Клетки висели на стенах в прокуренных помещениях. Женя иногда приходил посмотреть на птиц, туда, где их было видно через витрину. Он молча просил у них прощения.

Однажды рано утром в дверь позвонили. Он открыл. На пороге стояла женщина в темных очках. Она была много полнее бывшей его жены – единственной женщины, которую Женя видел обнаженной. Эта женщина была одетой, но на какой-то миг Женя увидел ее совершенно голой.

- Ты Женя? – спросила она.

Он молча кивнул.

- У тебя есть канарейки? – спросила она.

Он снова кивнул.

- Покажи, - потребовала она.

Он без слов посторонился, и она прошла в квартиру.

- Все правильно, - сказала она, увидев птиц. – Ты Женя.

Она села на стул, на тот самый, на котором когда-то сидел Азиз, и сказала, что она азизова жена - Мехрибан, Ласточка. Она сказала, что муж сказал ей, если что-нибудь случится с ним, то единственный человек, который сможет помочь ей – это он. Тот, кто когда-то всадил ему в живот нож. Ее муж стал собственником гастронома, где в старой жизни был заведующим. Вчера вечером его забрали нехорошие люди. Три брата. Их все боятся, даже милиция. Для них нет ничего святого. Только что ей прислали завернутым в платок ухо мужа. Вечером, сказали, пришлют голову, если она добровольно не выдаст им все семейные драгоценности. Магазин, квартиру, дачу и машины муж уже переписал на них. Ты должен помочь нам, сказала Ласточка.

- Как? – спросил он, глядя в сторону, потому что продолжал видить ее голой, хотя одежды она не снимала.

- Встреться с братьями, - сказала она. – Они тебя испугаются.

- Меня?! - ему стало смешно, хотя он не улыбнулся.

- Да. Ты мужчина.- сказал мне муж. - Я тоже это вижу, - добавила она спустя паузу, скинула туфли и, чуть привстав, нырнула обеими руками под юбку и сняла колготки. Скинула туфли и, чуть привстав, тем ловким движением, с которым опытный охотник снимает шкурку с убитого зайца, стянула с себя колготки.

Он видел, как они струйкой черного пепла мягко осели на пол. Взгляд его перебежал с них на ярко-красные ногти пальцев ее ног – жена его никогда их не красила, и он не знал, что женские ногти могут выглядеть так красиво.

На колготки упал сверху полупрозрачный багровый лоскуток. Он поднял глаза. Встав со стула, она стаскивала с себя юбку, помогая волнообразными движениями бедер миновать их крутизну. Он подумал, что надо отвернуться, но не сделал этого.

Его жена всегда раздевалась в темноте и очень быстро, как будто торопилась куда-то, куда не пускают одетых, и ему не довелось узнать, что раздевающаяся женщина желаннее уже раздетой.

Когда она оказалась обнаженной полностью, желанность ее не уменьшилась. Она стала даже больше. Он отвернулся, взял нож и стал водить им по краю тарелки. Но птицы не запели. Он очень удивился, но тут же забыл про это и стал снова смотреть на нее.

Она бесстрастно встречала его взгляды. В один из них он заметил, что она брита там. У его жены такого не было. Он спросил почему она так делает.

- Когда сделаешь, что должен сделать, тогда и будешь спрашивать, - сказала она и стала одеваться. - И вообще будешь делать, что захочешь, - добавила она, и подняв с пола комок колготок и багровый лоскуток, сунула их в сумку и пошла к выходу.

Он смотрел из окна, как она пересекала двор, и все время помнил, что под юбкой она голая. Это почему-то делало ее очень близкой ему, родной. Когда она скрылась с глаз, он отошел от окна и только тут заметил, что из-за ее прихода не успел снять с клеток покрывала – поэтому птицы не пели.

Он шел на встречу с братьями совершенно спокойный. Когда они увидели его, рано облысевшего, в мешковатых брюках, заношенной тенниске и растоптанных туфлях, курносого, белобрысого, средний брат презрительно ухмыльнулся, младший издевательски захохотал, и только у старшего возник страх. Ему, в отличии от своих братьев, уже приходилось бывать на краю жизни, но он еще ни разу не встречал человека с той ее стороны. Человек, пришедший к ним на встречу, был оттуда.

Со старшего брата Женя и начал. Он быстро ткнул его ножом туда, где кончалась грудь и начинался живот, вытащил нож и снова ткнул им в то же место у среднего брата. Но вытаскивать его на этот раз не не стал. Стоял и смотрел, как нож покачивается, точно так же, как в животе толстого Азиза несколько лет назад. Туда же смотрел и безмолвный младший брат.

Старший брат, постояв немного с открытым ртом, и упал несгибаясь, как карандаш. Средний, не мигая, смотрел прямо перед собой. Видно было, что он изо всех сил удерживается от того, чтобы не опустить глаза к своему животу.

- Отдашь нож Азизу, он принесет мне, - сказал Женя младшему брату и ушел,

нисколько не сомневаясь, что все так и будет. Почему он не сомневался – он и сам не знал.

Он вообще еще очень многого не знал про себя. Он просто шел домой и представлял себе, как она там бреется. Такие мысли ему еще никогда не приходили в голову, но держать их там было приятно.

Азиз пришел с женой. Когда Женя открыл дверь, Азиз, не переступая порога, взял его руку и положил себе на голову.

- Ты мой старший брат, - сказал Азиз. – Возьми мою жизнь себе.

Лицо Азиза было бледным, синяки на нем еще не успели пожелтеть. На месте правого уха был марлевый тампон на липучках. Азиз смотрел на Женю из-под его ладони и плакал. В глазах у него стояла тоска овцы, возле которой разжигают костер для шашлыка. Женя отнял руку и молча посторонился.

На кухне Азиз кивнул жене, она вытащила из принесенной с собой сумки большую жестяную коробку, очень красивую. «Датское сливочное печенье» – прочел Женя про себя на английском. Бережно и с почтением, словно это чаша с водой в безводной пустыне, Азиз забрал у жены коробку, опустил на стол и открыл. Внутри было много небольших, размером с дикую алычу, матерчатых узелков.

Ткань большинства из них, судя по тусклости цвета и незнакомости для глаза, была очень старой. Но попадалась и современная, веселенькая.

Почти не дыша, Азиз выкладывал узелки на стол и развязывал их. Внутри каждого было по несколько камней. Разного размера и разных цветов, некоторые бесцветные. Общим у них было одно. Когда Азиз, открыв узелок, расправлял ткань, камни двигались на ней, толкали друг друга своими гранями, которые испускали острые лучики удивительно чистого цвета.

Лучики эти сладко покалывали глаза Жени и напомнили ему о безвозвратно ушедшем рае. Когда он сидел на руках у матери и всего его тела целиком хватало на то, чтобы быть прижатым к ее горячей груди. А покачивающаяся серьга прямо перед его глазами испускала тогда такие же острые лучики.

- Это ее приданое, - кивнул Азиз на жену. – Немножко я тоже добавлял. А эти пидарасы и дети пидарасов хотели забрать всё себе. Откуда-то узнали про приданое… Брат, половина всего этого – твое. Весь мой магазин одного такого камня не стоит.

- Где нож? – спросил Женя.

- Они не то, что нож, они все мои расписки обратно отдали, - засмеялся Азиз и тут же сморщился от боли в том месте, где у него раньше было ухо.

Женя, не улыбаясь, продолжал молча смотреть на него. Азиз обернулся к жене. Она достала из сумки черный, полупрозрачный сверток, в глубине которого угадывалось нечто гладкое и прохладно поблескивающее. И хотя Женя пока еще не понял, что представляли из себя обертка свертка и его сердцевина, одно он ощутил сразу – они напомнили ему что-то очень приятное.

Что именно, он вспомнил еще до того, как она развернула сверток. Конечно же, это были ее черные колготки, в которые она завернула нож.

- Не знаю почему, но она сказала, тебе так понравится… Женщина, да, - последней уничижительной фразой Азиз хотел было набрать свое прежнее мужское превосходство, но колготки жены на столе мешали этому.

Женя поднял глаза на женщину. Она не отрывала от него глаз, словно ждала чего-то. У нее было пунцово-красные губы, нижнюю она время от времени прихватывала зубами, короткое и судорожное дыхание вздымало грудь. Он помнил по прошлому приходу, что на правой, выше соска, есть небольшая родинка.

Он опустил глаза ниже. Босоножки. Ярко-красные ногти, чуть приглушенные чернотой нейлона.

- Еще она сказала, - услышал он голос Азиза, - что тебе нужна женщина. Это неправильно, что такой мужчина, как ты, живет один.

Было видно, с каким трудом дается Азизу каждое слово.

- Для меня большая часть, что моя жена станет женщиной моего старшего брата… А теперь позволь мне забрать свою половину камней и уйти, - тихо попросил он.

- Нет, - сказал Женя так же негромко. – Ты тоже останешься.

- Извини, брат, - покачал головой Азиз. Несмотря на боль, он выдавил из себя горькую улыбку. - Я не смогу

Женя даже не обратил внимания на его ответ. Он сел за стол, отодвинул в сторону тряпицы с камнями, поставил на их место тарелку и стал водить возвращенным ножом по ее краю. Птицы запели. Мехрибан, Ласточка, чуть помедлив, села напротив.

Азиз остался стоять. Он хотел уйти, но не мог. Что-то его не пускало. Какой-то новый страх. Он был не просто куда сильнее вчерашнего, когда он сидел в заложниках у братьев. Он был просто иной. Нечеловеческий. Человек не может так бояться другого человека. Не должен. Птицы продолжали петь, усложняя свои песни новыми коленями. Женя отвел взгляд от Ласточки и повернулся к Азизу.

- Пойдешь к братьям, скажешь тому, которого я не тронул, чтобы он пришел ко мне. Остальные двое живы?

- Только один, - сказал Азиз.- Он сейчас в больнице. Сказал, что резал на кухне мясо и случайно наткнулся на нож.

Проведя по столу ладонью, будто собирая хлебные крошки, Женя согнал камешки в одну кучку, на глазок отполовинил ее и отодвинул.

- Отдашь это братьям, - сказал Женя Азизу.

- Ты не бойся, они и так не будут мстить,- вырвалось у Азиза, которому увиденное расточительство помутило мысли. Правда, он тут же осознал, какую страшную совершил ошибку. – Прости. Прости, брат. Я знаю, тебе неведом страх. Пусть отсохнет мой глупый язык…

- Скажешь, что это аванс, - невозмутимо продолжил Женя, совершенно не обратив внимание на услышанное. – С сегодняшнего дня они работают на меня. Будут приносить ей камни, - кивнул он на Мехрибан-Ласточку. – Она любит их… Иди.

- Какой аванс? На что аванс? – ничего не понимал Азиз и вдруг заметил на лице

жены торжествующую улыбку.

Больше он ничего не спрашивал. Все было понятно и так. Кроме одного.

Откуда в этой женщине, всегда такой покорной и послушной, безъязычной и безличной, которую он взял в жены пятнадцатилетней невинной девочкой и которая за всю свою жизнь, он готов был поручиться за это собственной головой, не познала, кроме него, никого, такое знание мужчин. Откуда взялась в ней такая сила духа, которая не только дала ей смелость сказать мужу, своему господину, все, что она хотела сказать, не только заставила его поверить в правильность сказанного ею, женщиной, но, главное, вызвала в нем желание сделать так, как эта женщина сказала. Откуда?! Неужели правы те еретеки, которые не признают женщину сосудом исполнения желания мужчины, а называют ее Судьбой, скитающейся по свету в поисках своего избранника и иногда, очень редко, реже, чем дождь в мертвой пустыне, находящей своего избранника.

Когда Азиз, держа в вспотевшей руке камни, которые он был послан отнести, ушел, Женя открыл окна во всей квартире и отпер двери всех клеток. Канарейки ему больше не были нужны.

На одной из южных окраин некогда могущественнейшей империи есть государство, которое раньше было ее частью. В этом государстве есть все, как и что подобает настоящему государству. Президент, парламент, правительство и даже оппозиция.

Но если кто-то из остального мира вдруг захочет завести себе какое-нибудь серьезное дело в этом государстве, – а возможностей здесь не пересчесть, от черной крови Земли – нефти, до рыб, фруктов, красивых женщин и не менее услаждающих душу и столь же губительных наркотиков, – ему дают понять, что после подписания всех договоров, пусть даже с премьером или президентом этого государства, надо посетить небольшой домик в нагорной части столицы. Если, конечно, вы не хотите, чтобы ваш договор остался бы просто листком бумаги.

Улицы здесь узки, пахнет сырыми подвалами, в подворотнях домов из потемневшего от времени известкого камня стоят молчаливые мужчины с жесткими глазами.

Вас проведут в темноватую комнату, где всегда горит свет. У завешенного кисеей окна женщина перебирает рис в огромном блюде. Женщина может быть в разной одежде, единственное, что неизменно – черные колготки и босоножки, открыващие пальцы ног с ярко-красным лаком, чуть приглушенным сетчатой темнотой лакры.

Вам надо подойти к этой женщине и негромко и коротко изложить суть своей просьбы. Когда вы наклонитесь к женщине, вы увидите, что она перебирает не рис. На блюде у нее россыпь бриллиантов, из которых она складывает различные узоры, как в калейдоскопе. Добавьте к этим бриллиантам принесенные с собой.

Если вам повезет, и ваши бриллианты прийдутся этой женщине по душе, то все у вас будет в порядке. Вы окажетесь под покровительством самого могущественного человека этой страны, чей путь наверх был стремителен и неотвратим, как удар ножа, и перед именем которого склонились даже те, кого прокляли собственные матери.

И как можно было не склонится, ибо неуязвим и страшен тот, кто не знает человеческих условностей, не признает родства, дружбы, договоренностей, не имеет привычек и привязанностей, слабостей, ненависти и любви.

Но во сто крат ужаснее тот, которому все это заменила собой женщина, которая ходит всегда, несмотря на погоду, в босоножках и носит колготки только черного цвета, сквозь которые льдисто и холодно просвечивает ярко-красный лак ногтей пальцев ног.

Говорят также и другие вещи, которые для этих краев являются неслыханными. Будто бывший муж этой женщины поклоняется ей, как Богу, называет ее «Женщиной-Солнце" и уже два раза уберегал ее своим телом от покушений. Оказалось, что есть множество людей, которые не могут простить этой женщине место, которое она занимает.