Получить забытый пароль
RSS
Театралы
Коммерсант Маилов, старший партнер торгового дома «Братья Маиловы и К°», стоял возле окна, хмуро взирая на затянутое облаками неприветливое ноябрьское небо, и нервно теребил кончик шелкового английского галстука. Телефон не звонил, свежих газет никак не несли, чай имел отвратительный привкус... Все, словом, было не так.
Он вздохнул, пересек свой просторный кабинет и подошел к лакированному шкафчику из палисандрового дерева с перламутровой инкрустацией в виде большой буквы «М» на дверце. Извлек оттуда похожую на флакон духов бутылку коньяка «Луи XIII» и окаймленную золотом внушительную стеклянную рюмку. Наполнил изящное изделие богемских мастеров до половины, трепетно понюхал и после недолгого раздумья долил доверху. Первый маленький глоток посмаковал стоя, затем, тяжело ступая, направился к огромному дубовому письменному столу на резных ножках в виде львиных лап. Усевшись в венецианское кресло с высоченной спинкой, он помедлил несколько секунд, настраиваясь, а затем тремя жадными глотками быстро выпил терпкую, ароматную жидкость. Выдохнул, откинулся назад, сомкнул веки и стал ждать, когда алкоголь, быстро разливавшийся теплой волной по внутренностям, начнет действовать, и поганое настроение улучшится...
...Из туманной поволоки, окутавшей подсознание, из-за обрывочных видений, мелькавших, как узоры в калейдоскопе, вдруг отчетливо выплыл, словно полная луна из-за туч, ненавистный и – о всемогущий Бог! – все еще такой желанный лик... Образ коварного создания, несомненно, преследовал его. Четко проступили выкрашенные особой краской, тщательно уложенные волосы, застывшие платиновыми волнами на аккуратной головке, огромные, влажные, как у лани, темные глаза, крупный чувственный рот, родинка-точка на скуле... Возник небрежно рисующий в пространстве кренделя длинный мундштук с дымящейся сигаретой и трогательно отставленный в сторону крохотный мизинец... Курить она по-настоящему не курила – берегла голосовые связки, но любила окружить себя табачным фимиамом – по ее мнению, это прибавляло ей загадочности... Он даже ощутил специфичный аромат турецкого табака. Послышался певучий голос и мелодичный, будто перезвон колокольцев, смех... Он снова со сладостным мучением вспомнил их последнюю встречу...
...Целый месяц провел он в сырой, промозглой столице, тщетно пытаясь вырвать у Плуговской согласие на переезд, обещанный ему давно – еще в другой жизни, почти год назад... Поначалу они встречались часто; он сопровождал ее на прогулках, водил в дорогие рестораны, посещал с ней какие-то бесчисленные салоны, сорил деньгами... И все время не прекращал утомительные уговоры, чем несказанно ей надоел. Постепенно она начала избегать его, ссылаясь на занятость, а то и просто не отвечала на звонки и записки, скрываясь и надеясь, что он отступится от своего безумного прожекта и уедет обратно.
Ей, рассуждал Маилов, разумеетя, не могло не льстить, что ради нее, ради своего чувства к ней он выстроил оперный театр. И как быстро – года ведь не прошло! Целый театр! Ну, пускай не Большой, пускай не Мариинка... Но ведь исключительно для нее! А, кстати, задавался он вопросом, чем это моя опера хуже бывшего конного цирка, каковым Мариинка раньше и являлась? И отвечал себе: да ничем не хуже, разве что поменьше немного. А архитектурно – так очень даже стильный театр, покрасивей ихнего, пожалуй, будет. И акустика, как утверждают специалисты, отличная – недаром же столько войлока уложено над бархатной обивкой потолка...
Неужели у нее хотя бы естественного любопытства не существует? Неужели не хочется увидеть все самой? Ведь не для каждой певицы специально оперный театр отстраивают! Правда, фотографии она разглядывала с интересом, хотя и не без некоторой недоверчивости...
О, если бы только удалось уговорить ее приехать! Там все сразу изменится. Он не сомневался, что вновь завоевал бы ее сердце. Там он – сам Маилов! А здесь? Ну, пусть и миллионер, пусть денег не считает... А ведь все равно чувствуется, как к нему относятся эти петербургские снобы... Как к выскочке. Постоянно дают понять: ты, мол, не более, чем богатый торгаш и рыбник, да к тому ж инородец с окраин империи... О, если бы только она поехала! А она заупрямилась – и ни в какую: не поеду – и всё тут, нечего мне, мол, там делать, в ваших басурманских краях. Эх, бессердечная!..
Отчаявшись, он предпринял последнюю попытку и без приглашения заявился к ней домой, все еще не теряя надежды уговорить ее и в упор не замечая, как и подобает безнадежно влюбленному, что она уже тяготится его назоливостью, его напором, да и вообще – им самим... Накануне он опять отправился в Мариинский на мод-ную нынче оперу Глюка «Орфей и Эвридика» (уже в пятый раз за три недели!), в которой она исполняла заглавную партию. «Позвольте-с... Пардон...» – хмуро бурчал он налево и направо, пробираясь к своему сиденью. Спектакль ему не нравился, музыки этой дурацкой, равно как и новомодной постановочной ерунды, он не понимал, все действие сидел-тяготился, но все равно ходил – только чтобы лишний раз ее увидеть... По окончании представления попытался проникнуть в артистическую уборную, но театральная обслуга не впустила – барышне, дескать, нездоровится после спектакля, и она никого не принимает. На следующий день он отправил ей послание с нарочным, умоляя о встрече, но она не ответила...
И тогда он нагрянул в ее апартаменты на набережной Грибоедова. Вломился, как шквал, как ураган, как слепая неотвратимость судьбы... Жила она возле моста через канал в красивом угловом доме, где как раз накануне разместилось внизу Русское отделение компании «Зингер», производящей швейные машинки. Это он, будучи человеком деловым, непроизвольно про себя отметил, хотя и находился в состоянии аффекта; даже промелькнула мысль, что не мешало бы закупить у них партию товара и отправить домой, но просветление длилось лишь одно мгновение... Он взлетел по ступеням на второй этаж. Обуреваемый страстью и ревностью, он выглядел, как безумец: вытаращенные глаза горели и сверлили ее, усы топорщились во все стороны, руки беспрерывно жестикулировали...
Они разговаривали в будуаре, и из окна, выходящего на Невский проспект, превосходно был виден частично съеденный туманом, но все равно величественный купол Казанского собора. Говорил, вернее, почти безостановочно он. С жаром доказывал, убеждал, умолял...
... – Но почему же вы так со мной поступаете, любовь моя? Почему?! Ведь мы же уговорились почти год назад, Наталья Степановна...
– Ах, я же объясняла вам уже добрый десяток раз! За год столько воды утекло... Многое переменилось... И потом, что я там буду делать в этой вашей тьму-таракани?
– Как – что? Выступать, творить, наслаждаться жизнью! Я вам все условия создам... Опера – уже готова; куплю вам шикарный дом в центре. Экипаж, прислуга... А хотите – авто? Да, да! Конечно, авто, только авто! С шофером, с механиком... Плюс неограниченный кредит во всех лучших магазинах... Поедемте же, несравненная Наталья Степановна! Вы никогда об этом не пожалеете!
На что она, жеманно поводя беззащитно оголенным плечиком и поджигая новую сигаретку, ехидно возражала:
– Друг мой, но это же такая переферия...
Маилов, нервничая и злясь одновременно, объяснял, что она не права:
– Да что вы! Это не так вовсе! Да там теперь, если хотите знать, центр мира! Всю землю на Апшероне на клочки порасхватали, все бурят, все ищут нефть. Клондайк, да и только! Туда ж со всех концов света прут, словно мухи на мед...
– Фу, что за вульгарное «прут», – вставляла она, деланно морщась.
– Пардон, едут-с... – исправлялся Маилов и продолжал горячиться. – Ведь и на месте Петербурга когда-то гнилое, извиняюсь, болото было. И царь Петр искусственным, можно сказать, образом здесь город поставил. А у нас там все само-собой происходит, одно слово – бум. Погодите, лет через десять туда и вовсе столицу перенесут, – на что она насмешливо фыркала, точно надменная кошка, а он не унимался. – Ей-богу, каждый день у кого-нибудь новая скважина фонтанировать начинает. Там теперь разве что только мертвый не разбогатеет – туда же все мировые финансы рекой льются...
– Ага, и нефтяные дожди – тоже каждый день льются. Выйдешь на улицу чистенькой, а возвращаешься вся в черной слизи. И вонища. И вечно дым в воздухе от пожаров на скважинах. И еще грязь непролазная. И пыль. И ветер дикий. И ни одного деревца вокруг. И басурманы кишат... – Плуговскую словно прорвало. – Нет, не поеду в этот противный город!
– Наталья Степановна, – кипятился коммерсант, – дайте только время – всё будет! Всё!.. Вы же видели, какие дворцы понастроены, и новые на подходе. Театры опять же... Вот водопровод скоро подведем – озеленим город... А какая набережная чудная обустраивается! Какие отели, рестораны, казино – да там за ночь денег спускается поболе, чем в Монте-Карло! – Маилова несло, в нем кричала обида за отвергаемую любовь и – отчасти – за родной город.
А ведь во многом он был прав. Апшерон в те годы стал настоящей кормушкой для богатейших толстосумов планеты. Здесь, на нефтяных полях этой южной страны, артель шустрых шведских братьев боролась за сферы влияния с главным ростовщиком планеты – франко-еврейским бароном Ротшильдом, зарабатывая миллионы на будущую Нобелевскую премию; тут скаредные магнаты-британцы Вишоу, Глэйм и особенно Самуэл, объединившийся с голландцем Детердингом, чтобы создать компанию «Роял Датч Шелл» – да-да, ту самую «Ракушку», – успешно сдерживали рвавшегося сюда из далекой Америки ненасытного Джона Рокфеллера с его «Стандарт Ойл». Уж не говоря об имперских и своих, местных, деятелях...
Однако Плуговскую все это очень мало интересовало – у нее не имелось ни малейшего намерения покидать Петербург. Она туда съездила, хорошо заработала, произвела фурор своим вокальным дарованием, да и не только им... Но и всё. Остальное – так, шелуха, обычный флирт... И откуда бы ей знать, что кавказские мужчины слов на ветер не бросают? К тому ж он в течении года ни о чем таком и не предупреждал, только слал письма дурацкие, страдальческие, на которые она и не думала отвечать, а о театре больше ни разу не упомянул... И вдруг – как с неба на голову свалился, да еще с фотографиями... И не «липа» ли это всё? Может, фотографии вообще не из того города... На Тифлисскую, кстати, оперу похоже... Не иначе, как просто так заманивает... «Нет, точно не поеду», – решила она. А вслух сказала:
– И вовсе я не думала, что вы это серьезно... Шутка ли – театр обещать!
– Мадам, – искренне возмутился Маилов, – за кого вы меня принимаете? Как же так можно: мне, да еще с вами – и несерьезно?
– Какая я вам мадам! – возмутилась в свою очередь певица и, высокомерно вскинув отливающую платиной аккуратную головку, поправила: – Мадемуазель...
Тут даже преисполненный любви Маилов не выдержал. Слишком долго она помыкала им и унижала его.
– Ха-ха! Мадемуазель! Уж я-то достоверно знаю, какая вы мадемуазель! – и он тоже гордо задрал свой массивный нос, скрестив руки на груди.
– Что?.. Что?.. – у Плуговской аж голос дрогнул от такого хамства. – Ах вы!.. Да вы просто негодяй! Воспользовались тогда моей минутной слабостью и одиночеством в вашем варварском городе...
– Ха! Мне эта минутная слабость в копеечку влетела... – оскорбленный в лучших чувствах Маилов уже не мог остановиться. – Я уж не говорю о том, во что театр обошелся...
– Да вы просто подлец! – гневно воскликнула Плуговская. – Как жаль, что я не мужчина! Я бы вызвала вас на дуэль, свинья вы этакая!
– Какое счастье, что вы не мужчина, а то бы про меня слухи нехорошие поползли... – грубовато парировал миллионер.
– Убирайтесь прочь, чурбан неотесанный! – гневно воскликнула она, чуть не плача, и зазвонила в колокольчик, вызывая служанку. – И чтоб духа вашего здесь никогда впредь не было! Слышите?! Ни-ко-гда!!
...Его болезненные воспоминания прервали громкие крики, доносившиеся с улицы.
– Ма-цонь! Ма-цонь! – усердно, с расстановкой, орал торговавший под окнами молочник. Контора Маилова-старшего помещалась на втором этаже украшенного атлантами и корриатидами небольшого каменного здания на Телефонной улице, как раз над фешенебельным цветочно-кондитерским магазином Маркарова. – Свежьий мацонь! Харощий мацонь! – сиплый голос уличного торговца неприятно резал коммерсанту слух, перекрывая любимый им негромкий уличный гул, приправленный неторопливо приближающимся и удаляющимся копытно-рельсовым перестуком конки и нечастыми гудками автомобильных клаксонов. – Ма-цонь! Ма-цонь! – настойчивые вопли не прекращались.
Потревоженный Маилов, потеряв терпение, подскочил к окну и, распахнув его настежь, гневно прокричал:
– Что ты здесь разорался, как ишак?! Убирайся к чертовой бабушке! На, вот тебе, только заткнись! – он порывисто достал из внутреннего кармана пиджака портмоне, дрожащими пальцами нервно выудил первую попавшуюся ассигнацию, и, скомкав, швырнул ее вниз.
Молочник оторопело посмотрел на хорошо одетого усатого человека со всклокоченными волосами и бешено вращающимися от злости зрачками, высунувшегося из окна второго этажа. Потом подобрал бумажку, развернул, и с изумленным лицом, ничего не соображая, изучил банковский билет, номинал которого превышал его трехмесячный заработок. Опять обалдело поглядел наверх, испуганно подхватил две сумки, полные стеклянных банок с продуктом, адвертизация коего вызвала у Маилова столь сильное негодование, и поспешно удалился.
Коммерсант влил в себя еще одну дозу божественного французского напитка, уселся за стол и, вновь закрыв глаза, попытался сосредоточиться на мыслях, могущих поспособствовать поднятию настроения.
Однакоже настроение не поднималось. Скорее наоборот – падало. Вот уже две недели, как от вернулся из Петербурга и предпринял непростую акцию, достойную (по его понятиям) настоящего мужчины; кроме того успел просадить почти сорок тысяч в «Зимнем саду», трижды напился вдрызг, провел две пылкие ночи с известной и труднодоступной танцовщицей-куртизанкой Лолой, а обида и злость по-прежнему бушевали в груди... Нет, право же, так жестоко его еще в жизни не обманывали. Какая несправедливость! Он совершил практически невозможное, побил все мыслимые и немыслимые рекорды, посрамил скептиков и недоброжелателей, а какая-то юбка... Он скрежетнул зубами.
В этот момент дверь кабинета, скрипнув, приотворилась, и из-за нее осторожно выглянул приказчик. Все в конторе, да что в конторе – все в городе знали, что старший из братьев Маиловых по приезде из столицы империи пребывает в пресквернейшем расположении духа. А в таком состоянии его лучше было не беспокоить. Маилов открыл один глаз.
– Чего тебе, Баграт? – недовольно проворчал он.
– К вам посетитель-с... – ангельски пропел приказчик.
– Гони его в шею... – буркнул страдалец. – Я же сказал – никаких, к черту, посетителей сегодня... Почему Манас не звонит? Где «Биржевые ведомости»? Где «Каспий»? Где, к чертовой матери, мои газеты?!... – он повысил тон.
- Несут-с, сию минуту будут-с... – испуганно заверил приказчик. – К вам господин Тагиев изволили-с...
– Тагиев? – Маилов открыл второй глаз. – Чего ж ты, дурень, сразу не говоришь? Зови немедля.
Тагиев считался если и не самым богатым миллионером в городе, то определенно самым влиятельным и самым уважаемым. И даже, пожалуй, легендарным. Сын нищего сапожника, открывший миру Биби-Эйбат, бывший каменщик, потом строительный подрядчик, нефтедобытчик, магнат – он в душе оставался простым, отзывчивым человеком и слыл к тому же непревзойденным филантропом. Никакому учету не поддавалось количество добрых дел, совершаемых им для своих земляков, да и не только земляков. Нужна помощь – шли к Тагиеву. И он никогда не отказывал, всем помогал, порой совершенно незнакомым людям. Поистине светлой душой обладал этот человек.
А сколько он сделал для города! Сколько построил великолепных зданий! Какую школу для девочек открыл, единственную на всем Востоке! А первый в городе театр? Тоже его рук дело. А кто инициировал прокладку водопровода из горных районов, что в условиях засушливого апшеронского климата имело критическое значение для развития города? Естественно, он. Поговаривали, что губернатор советуется с ним и поступает по его указке, а великий князь – опять же по слухам – не раз охотился в лесах Тагиева близ Евлаха и в знак благодарности на память одарил хозяина драгоценной чашей, усыпанной бриллиантами. Сам император не мог не признать заслуг неутомимого радетеля перед Отечеством и присвоил ему титул действительного статского советника, равновеликий, в переводе на язык армейский, чину генерала. Все знали, что Тагиев, обожавший прогресс, ничего плохого или бесполезного не затеет... Конечно, и у него находились враги и недоброжелатели среди ярых консерваторов. Как же без них? Но даже они отдавали должное его благородству. Пробившись к славе и почету из самых низов, он никогда не забывал этого и редко оценивал людей по принципу «богатый-бедный», куда чаще руководствуясь критерием «достойный-недостойный». Не принять его было все равно, что не пустить священника к умирающему...
Маилов подкрутил усы, пригладил, как сумел, взъерошенные волосы и выбрался из-за стола.
В кабинет неторопливо вошел, опираясь на трость, невысокий пожилой человек в простого покроя сюртуке, пошитом из добротного сукна; на голове его, убеленной сединами, ловко сидела небольшая национальная папаха, не без изящества слегка сдвинутая набекрень.
– А-а, Гаджи-бей! – Маилов поспешил навстречу гостю, протягивая ему руку для пожатия. – Оч-чень рад, оч-чень... – он постарался придать своей хмурой физиономии радушное выражение. Несчастливец проводил гостя к низкому кофейному столику у окна и с почтением усадил в невысокое гобеленовое кресло. Сам плюхнулся в соседнее и позвонил в золотой колокольчик. Появилась молоденькая служанка.
– Грета, изготовь-ка нам кофе, – попросил Маилов, придавая голосу ласковую интонацию.
– По-турецки? – уточнила Грета.
– А как еще? По-китайски, что ли? – удивился Маилов.
– В Европе теперь модно с молоком, да и вкусней так, – ответила статная девушка и горделиво удалилась. Маилов в сердцах махнул ей вслед рукой.
Тагиев скользнул взглядом по «Луи XIII-ому», едва заметно поморщился и, кивнув в сторону бутылки, спросил негромко с сильным восточным акцентом:
– С утра уже балуишьси-да?
Маилов насупился.
– Ай балам, ти когда свой тятр откиривать сабираишьси? Тибе весь город иждёт-да... – сразу взял быка за рога Тагиев. – Я там нидавни мимо произжял – запых стоит странний... – он скривился, видимо, вспомнив неприятный запах. – Копчёний риба пахнет.
– Я его, Гаджи-бей, вообще открывать не буду... – угрюмо изрек Маилов. – Я уже там все переоборудовал, сидения вынес... А что касается запаха... Что ж, верно. Склады я там рыбные устроил, – он вздохнул.
– В тятр?! Рибный склад?! Вай-вай-вай! – Тагиев всплеснул руками. – А зачем?
– А мой театр – что хочу, то и делаю... – не очень-то и вежливо ответил Маилов.
– Э-э нет, милий, ми так ни дагаваривальси, – решительно возразил Тагиев. – Ми c тобой испориль, так?
– Так, Гаджи-бей.
– Я как гавариль? Есили ти успиваишь свой тятр откирить чирис год – я пилачу тибе за расход. Так?
– Ну, так... Я уже почти два месяца, как строительство закончил, вы же знаете...
– Закончиль, да, – Тагиев кивнул и воздел к украшенному позолоченной лепниной потолку указательный палец. – Но – не откириль. А ми испориль, что откироишь. Ти так и гавариль тагда на балу у Арамян – чирис год у нас в городу откироиси оперний тятр. Типерь видишь разниса-да?
– Ну, вижу... Ох и хитры вы, однако, Гаджи-бей... – Маилов даже вяло улыбнулся, чего с ним не случалось уже почти полтора месяца.
– Эщ-щи, хитири, не хитири – эты не имеит назначений... Я как бивший истраитиль самневальс. И испориль на тибе. Уговор биль так: есили ти чирис год тятр откириваишь – я пилачу за истраительства. А есили не успиваишь откирить, то заканчивашь истраительства на свой деньгы и тятр пириходит к мине. Пиравильна гаварю?
– Все точно, – хмуро подтвердил Маилов.
Тагиев удовлетворенно пристукнул тростью по полу.
– Так вот, есили ти не пиридумаишь, то чирис две нидели тятр – мой. Пиравильна?
Маилов побагровел и надулся, как индюк. Казалось, что он сейчас или лопнет, или разразится бранью. Вместо этого он с шумом выпустил воздух и произнес небрежно, гусаря:
– Ну и забирайте, мне денег не жалко. Подумаешь... Надо будет – еще один построю.
Тагиев в ответ на такое ребячество лишь благостно покивал головой.
Как бы окончательно скрепляя сделку, вошла Грета, рапространив по кабинету аромат поджаренного кофе. На изумительном, работы Фаберже, серебряном подносе в форме цветка она принесла две чашечки с блюдцами, кофейник, сахарницу и молочник – все тончайшего кузнецовского фарфора. Поставила на стол и пошла обратно величавой походкой, исполненной непоказного достоинства.
– Ай спасиба, милый, – поблагодарил служанку довольный складывающейся ситуацией Тагиев и потянулся к чашке.
Тут надо заметить, что появился он в конторе у Маилова не только по собственной инициативе, но и по поручению остальных «отцов города». Посмеявшись вдоволь над незадачливым, по уши влюбленным «коллегой по цеху», они теперь сгорали от нетерпения, желая побыстрее запустить в ход новую увеселительную игрушку. Происходящее ни для кого не являлось секретом. В их городе вообще было сложно что-либо утаить... Все знали, что опера выстроена специально для петербургской пассии Маилова, а она не приехала, обманула и послала его куда подальше... Вот Маилов и бесится теперь: разворотил готовый театр и устроил внутри рыбный склад, а отговорить его от глупой затеи никто не попытался. Тогда вызвался Тагиев и пообещал уладить дело. Он тоже хотел, чтобы город имел оперный театр, но у него еще существовал и персональный интерес. Пари-то он, по сути, проиграл...
В эту секунду забренчал телефон. Маилов прытко подскочил к письменному столу и схватил трубку. Звонил Манас, биржевой маклер. Зловеще посопев в микрофон, пока тот говорил, Маилов спустя минуту раздраженно спросил:
– И что, нет никакой возможности купить эту богадельню?
Выслушал ответ и швырнул трубку на рычаг.
– Что, исделка сорвался? – участливо осведомился филантроп.
Маилов только махнул рукой и буркнул:
– Не продается... Ни за какие деньги...
– Что ни пиродаёся?
– Да театр этот, в Петербурге...
– Ада, ти совсем башка потирял-да... Кто же тибе иво пиродаст? Он же импираторский! – слово «императорский» Тагиев произнес торжественно.
– Ну и черт с ним! – гневно воскликнул Маилов.
– Шайтан говорить не надо... – Тагиев неодобрительно покачал головой. – Ти искольки на свой тятр тратиль?
Маилов что-то прикинул в уме и ответил, на всякий случай слегка накинув:
– Почти двести тыщ золотом.
– Вай-вай, как миного! – картинно ужаснулся Тагиев – сумма и впрямь по тем временам представлялась умопомрачительной. Потом, отхлебнув кофе, вкрадчиво спросил: – И что, ни хочишь деньгы виринуть?
– У меня, Гаджи-бей, принцип.
– А что эта такой, твоя пиринсып? Вах, какой этыт кофи вкусний с малако... – Тагиев снова отхлебнул ароматный напиток. – Пирав твой Грета...
– А принцип такой, очень простой: или будет по-моему, или никак не будет! А что касается денег... Я, конечно, вам указывать не могу – формально вы правы, но, по совести, вы должны бы мне заплатить... Ведь театр-то был готов на два месяца раньше срока!
– Да, эта пиравда, биль готов. Но... ти же из тятр рибный склад исделаль-да? А за рибный склад я тибе ничиво ни должин пилатить. Так что, есили хочишь виринуть деньгы, каторий тратиль на истраительства, то откиривай тятр – у тибе ищо есть времья.
Маилов задумался. Принцип – вещь, конечно, хорошая, но двести тысяч – тоже, а может даже и получше. В самом деле, можно театр открыть, деньги получить – условие-то пари будет выполнено, – а потом, чуть погодя, снова закрыть, теперь уже навсегда. Может не очень благородно, но – не придирешься. И разве можно его упрекнуть за подобный ход мыслей? В конце концов не станешь миллионером с иным подходом к жизни. Все еще колеблясь, он спросил с напускным сомнением в голосе:
– Ну а даже если и допустить, что я передумаю... С кем театр открывать? Сам я, что ли, петь буду?
– Зачем сам-э? Можна с заграниса выписывать – с Парижу, напиример, или с Италия. Ай-балам, кто ищо лучши опира петь будит-да? Ко мне в тятр, напиример, итальянский певиса скоро приизжайт с анаг... с ангж... Тьфу, – он сплюнул в сердцах. – Язик сломат можна-ды...
– С ангажементом, – насторожившись, любезно подсказал богемно подкованный Маилов.
– Да, верний слово гаваришь... Вмести с оркестр и знаменитый дирижор, он тожи итальянс... Чирис три день. Пиравда, они уже давно кантракт с мой тятр падписаль... – тут филантроп слукавил.
– Ну, вот видите... Кого я сейчас найду? Это в разгар-то сезона! Вы же лучше меня знаете, что о такой вещи, как гастроль, заранее договариваются... А чтоб в последний момент хорошего исполнителя заполучить – это нереально.
– Да, эта непиросто... – согласился действительный статский советник. – Ну, можит, будишь кто-нибуд нахадить...
– Нет, это, наверное, уже невозможно – слишком поздно, – продолжал сокрушаться Маилов.
– Есили очен харощий деньгы пиридлагать – можна бистра нахадить, – неопределенно посоветовал Тагиев и начал собираться. – Ну, нада итти. Спасиба за кофи.
Маилов удержал его.
– Погодите, Гаджи-бей... Эта ваша итальянка – она оперная певица? – уточнил он раздумчиво.
– Оперний, оперний...
– И что – хорошая?
– Я свой тятр плахой пиригласить не буду, – немного обиделся Тагиев. Или сделал вид, что обиделся.
– А нельзя ли ее контракт так переписать, чтобы она вместо вашего театра в моем пела? С итальянцами и откроем оперу. А я все неудобства оплачу. А?
Тагиев погрузился в размышления. Наконец, после некоторой, показавшейся ему вполне достаточной, паузы, он изрек:
– Что ж, идей нипилахой, но так дела не делают-да... Получайся, я сам тибе памагай у сибе спор вииграть? Слющий, так нипиравильно-да... И потом: ти жи знаишь, какой этыт инастранс капризный. Скажут: вот, самый паследний мамэнт эты турки всё меняли... Обидятся, совсем уедут... Ти лучши сам кто-нибуд паищи. Падумай, в общем... А мине пора-да, пойду я... – он встал и протянул рыботорговцу руку на прощанье.
Маилов проводил гостя до дверей и понуро вернулся в свое венецианское кресло. Визит Тагиева порядком разбередил его душу, и без того находившуюся в смятенном состоянии. От его недавней уверенности в правильности решения не открывать оперу не осталось и следа. А срок истекал всего через две недели...
Спустя три дня Тагиев позвонил и спросил:
– Пиридумал что-нибуд?
– Пока нет, Гаджи-бей... – голос Маилова звучал уныло.
Страдать по поводу своей неразделенной любви ему изрядно надоело, а возможность возместить расходы на строительство театра с каждым днем выглядела все более привлекательной. Вот только с кем устраивать гала-концерт? Он через своих людей в первопрестольной уже успел навести справки и в Большом театре, и в опере Зимина, снизошел даже до телеграфного запроса в Тифлис, но, разумеется, это не дало никакого результата. Разве мало-мальски приличного артиста подпишешь, когда сезон уже давно начался?.. А открывать театр с кем попало он не хотел – засмеют, особенно после конфуза, приключившегося с ним в Петербурге. Сомнений по поводу того, что всем в городе известно, как он там получил от ворот поворот, у него не имелось...
– Пирихади, дарагой, завтра в локанта, семь часов пирихади... – многообещающе проворковал ему в ухо Тагиев. – Я тибе с одын чалавек пазнакомить буду... Дажи с два.
От приглашений таких людей не отказываются, к тому же Маилов глупцом не был и догадывался, что звонок как-то связан с их предыдущим разговором.
– Обязательно приду, – пообещал он, приободрившись, и миллионеры задушевно попрощались.
Назавтра в условленный час Маилов появился в локанте – роскошном увеселительном заведении для богачей на Ольгинской улице, служившем одновременно и клубом, и рестораном, и кабаре. Наиучтивейший метрдотель проводил его к лучшему столику в зале на втором этаже, за которым уже расположились г-н Тагиев собственной персоной, элегантный пожилой человек с седой львиной гривой, в коем Маилов тут же безошибочно признал иностранца, невзрачный птицеликий субъект в дешевом костюме и молодая дама приятной полноты, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении настоящей южной красавицей. Длинные пушистые ресницы окаймляли широко распахнутые миндалевидные глаза, густые иссиня-черные волосы, уложенные кверху в замысловатую прическу, открывали изумительную шею, в совершенных по форме ушах сверкали крупные бриллианты в платиновой оправе, а сооблазнительные выпуклости и волнующие воображение изгибы под мягко облегавшим ее восхитительную фигуру платьем из серебристой ткани с высокой утонченной талией притягивали к себе взоры подавляющего большинства посетителей локанты мужского пола... Тут нужно заметить, что в те времена легкая полнота вовсе не считалась недостатком, а скорее напротив – достоинством, а также и свидетельством доброго здоровья. Маилов незамедлительно ощутил прилив вдохновения.
Тагиев с помощью птицеликого, присутствовавшего, как выяснилось, в качестве переводчика, представил рыбопромышленника своми гостям. Маилов не ошибся по поводу их иностранного происхождения: седовласый лев был знаменитым итальянским дирижером и – по совместительству – атрепренером, а красавица считалась в театральных кругах одной из лучших оперных певиц Неаполя. Окрыленный внешним видом молодой дамы и добрыми предчувствиями, Маилов мысленно потер руки и незамедлительно заказал две бутылки шампанского «Дом Периньон» урожая 1909-го года и фунт белужьей икры. Веселье началось. Г-н Тагиев, как всегда, от вина отказался, а попросил принести ему сладкого чаю с лимоном. Иностранные гости филантропа налегали на икру, отдавая должное и игристому напитку, и вели оживленную, насколько позволяло посредничество толмача, беседу с гостеприимными хозяевами.
Маилов, осушив пару бокалов превосходного шампанского, сделался чрезвычайно оживленным, беспрерывно оказывал знаки внимания неаполитанской красавице и осыпал ее комплиментами – птицеликий едва успевал переводить. Она принимала лестные слова благосклонно – ей этот по-южному экспансивный, упитанный человек с горящими глазами и непосредственным характером был симпатичен, а статус миллионера-судовладельца только придавал ему дополнительного веса и солидности. Немного погодя он пригласил ее на танец и они неплохо смотрелись вместе, тщательно выписывая замысловатые па аргентинского танго. Маилов что-то нашептывал певице с таинственным видом, интимно прикасаясь бодро торчащими усами к совершенному по форме ушку, в котором ослепительно сиял бриллиант размером в пару карат. Трудно сказать, на каком языке они общались, но отдельные слова она, видимо, понимала, потому что иногда улыбалась в ответ и согласно кивала головой. А в общем-то чувствовалось, что происходящее вызывает у нее скорее положительную реакцию, нежели негативную. Между тем г-н Тагиев и дирижер обменивались взаимополезной информацией: филантропа интересовало, как устроен образовательный процесс в далекой Италии, а маэстро выяснял финансовую целесообразность приобретения акций крупных нефтяных компаний.
Вечер прошел замечательно. За ужином, после того, как подали сырокопченую семгу и перепелов в шафрановом соусе, фаршированных каштанами и грецкими орехами (к перепелкам Маилов потребовал красного бордосского), седовласый маэстро поведал сотрапезникам через переводчика, что сегодня днем, во время ознакомительной поездки по городу, специально для них организованной, его внимание привлек великолепный театр, по виду оперный, с фасадом, разукрашенным изысканной резьбой по камню, и балконом на колоннах, а также двумя стройными башнями, увенчанными шпилями. Они-де пожелали совершить небольшую экскурсию вовнутрь, да им, к сожалению, не позволили какие-то странные грубые люди совсем не театрального облика – в заляпанных пятнами кожаных фартуках, высоких резиновых сапогах и со здоровенными ножами в руках. Они объяснили, что это и не театр вовсе, а здание несет совершенно иную функцию. И впрямь, подытожил свой рассказ итальянский дирижер, запах вокруг стоял какой-то странный, неподобающий – как будто потрошенной рыбой пахло. Однакоже здание, радующее взгляд утонченной архитектурой, несомненно, театрального предназначения, причем совершенно новое, и было бы страшно любопытно узнать, что за всем этим кроется.
Г-н Тагиев любезно поспешил пояснить, что они как раз имеют честь разделять трапезу с владельцем здания и главным вдохновителем его воздвижения. Последовали восхищенные и изумленные «охи» и «ахи», и иностранные гости засыпали скромно потупившегося Маилова вопросами, а когда узнали, что оперу выстроили всего за десять месяцев, их восторгу не имелось предела. На Маилова обрушился целый поток похвал и славословий, он аж порозовел от удовольствия и, – вероятно, отчасти – от вина. Единственное, что смущало иностранных гостей – почему же столь дивное сооружение простаивает в бездействии? Маилов открыл рот, чтобы ответить, но г-н Тагиев опередил его и объяснил, что помещение еще нуждается во внутренней отделке, а встреченные ими люди, вероятно, как раз и являлись занимавшимися этим рабочими, и что получилось какое-то недоразумение, недопонимание. Он выразительно посмотрел на Маилова, и тот был вынужден солидным кивком головы подтвердить сказанное. «А почему же рыбой пахло?» – наивно спросила неаполитанская дива, отправляя в свой прелестный ротик ломтик нежнейшей желтовато-розовой семги. «А это район такой, – проворно откликнулся г-н Тагиев. – Вы же видели сколько там лачуг вокруг: люди бедные живут, питаются в основном дешевой рыбой, отсюда и запах», – он опять многозначительно повернулся к Маилову, и тому ничего другого не оставалось, как снова важно кивнуть. «Погодите, дайте немного времени, – продолжал миллионер-филантроп. – Мы людей переселим в новые дома, лачуги снесем, улицу замостим и станет все вокруг, как и подобает возле оперного театра такой красоты.» Гости понятливо и согласно загалдели по-итальянски, что переводчик истолковал примерно так: «Ах, вот как! Ну вот, все наилучшим образом и разъяснилось!», после чего дирижер предложил тост за г-на Маилова и яркое будущее его чудесного театра. Все радостно подняли бокалы, звонко чокнулись, и с наслаждением отпили красного бордосского, а г-н Тагиев, тоже не без удовольствия, отхлебнул ароматный цейлонский чай.
Вскоре после ужина, сославшись на немалый возраст и усталость, г-н Тагиев по-желал всем приятно повеселиться и получить удовольствие от просмотра начинавшегося представления варьете, а засим откланялся, прихватив с собой и птицеликого, причем последний, судя по его расстроенному виду, надеялся задержаться в локанте подольше... А когда закончилось варьете, тогда и маэстро, поблагодарив в самых изысканных выражениях (коих Маилов в силу незнания итальянского, к сожалению, не понял) за чудесно проведенное время, изъявил желание отправиться в свою гостиницу. Разумеется, певица собралась последовать за ним, но Маилов, проявив чудеса лингвистической изобретательности и красноречия на неизвестном ему языке, а также отчаянно жестикулируя (чем итальянцев, в общем-то, не удивишь), сумел убедить ее, не без некоторого, как ни странно, содействия седовласого маэстро, задержаться еще ненадолго, чтобы отведать восхитительного местного шербета и выпить чашечку кофе по-турецки. И заверил, что лично доставит неаполитанку в ее апартаменты.
В конце концов она позволила себя уговорить, и маэстро удалился. Они очень мило провели вместе еще около часа, попивая кофе и отщипывая кусочки восточного кондитерского изделия, действительно первоклассного, причем Маилов почти не отводил от красавицы взгляда, откровенно любуясь ею, и раз за разом галантно выдавал очередной комплимент, а она отзывалась мягкой улыбкой и изредка говорила «карашо». Он уже выяснил, когда они танцевали, что итальянская певица немного понимает по-русски, потому что как-то гастролировала в Москве и Киеве, где, среди прочего, исполняла партии и в местных постановках. Сильная ограниченность словесного обмена его нисколько не смущала; она вовсе не казалась Маилову помехой, даже, наоборот, представлялась известным преимуществом. Откуда-то из глубин разлившегося по дну желудка винного озера в его охмелевшем сознании иногда всплывал и, оставляя на душе неприятный осадок, быстро погружался обратно риторический вопрос: и как ему раньше могла нравиться эта выцветшая интриганка Плуговская? Словом, к исходу их первой встречи он уже был по уши влюблен в очаровательную неаполитанку, беспрестанно пожимал ее ухоженную ручку и без умолку молол всякую разлюбезную чепуху, на что она отвечала ему загадочным, как средиземноморская ночь, взглядом.
Также Маилов твердо решил наутро выкупить у г-на Тагиева контракт певицы, чего бы это ни стоило, и открыть свою оперу в назначенный срок, причем не последнее место в его не совсем трезвых, но, тем не менее, здравых рассуждениях занимала мысль о возмещении расходов на строительство театра. Правда, однажды у него возникло безотчетное опасение: а что если итальянская дива уступает в таланте и мастерстве петербургской вокалистке? Но он решительно отмахнулся от сомнений. Экая глупость! Полагать так – все равно, что мнить, будто неаполитанская водка (если она вообще существует) лучше русской, да к тому же Тагиев второсортный товар в свой театр завозить не станет. Успокаивая себя подобными логически выверенными, безизъянными рассуждениями, он чем дальше, тем сильнее уверялся в том, что все будет, как надо. В том смысле, что как ему надо...
Только в третьем часу ночи они покинули локанту, чрезвычайно довольные удавшимся вечером. На улице Маилов громогласно подозвал фаэтон и отвез итальянку в гостиницу; прощаясь у входа, долго целовал ей руку, а она, перед тем, как уйти, даже выдала ему хоть и пустяковый, но приятный аванс: незаметно для дежурившего возле дверей швейцара взъерошила вихрастую шевелюру миллионера, чем вызвала у него неописуемый душевный подъем. Вернувшись домой на том же фаэтоне, он на радостях отвалил извозчику баснословные чаевые и, счастливый, завалился спать...
Проснувшись рано утром следующего дня в прекрасном настроении и бодро явив свой просветленный образ Телефонной улице (от чего все в последнее время уже успели отвыкнуть), Маилов безотлагательно сделал три вещи. Первым делом он зашел в магазин Маркарова, который едва успел открыться, и распорядился отправить корзину восточных сладостей и пышный букет отборных бордовых роз на двухаршинных ножках в гостиницу «Астория», где остановились итальянцы. Затем, поднявшись в контору, он вызвал приказчика Баграта и велел ему немедленно освободить здание оперы от всех рыбопродуктов и прочей дряни и нанять подрядчика, чтобы тот срочно начал работы по восстановлению зрительного зала. И, наконец, позвонил г-ну Тагиеву.
Обменявшись с ним теплыми приветствиями и помянув добрым словом вчерашний ужин, Маилов решительно приступил к делу.
– Гаджи-бей, уступите мне контракт с итальянцами – лучше чем с ними ни с кем оперу не открыть. Они как будто специально для этого здесь объявились! – с воодушевлением проговорил влюблённый коммерсант в трубку, и не подозревая, насколько он близок к истине.
Ну разве мог он предположить, что эту гастроль миллионер-филантроп, используя свои исключительные связи и возможности, срочно организовал как раз в расчете на то, чтобы заставить Маилова поменять свою позицию и открыть таки в городе оперный театр? А на крайний случай, если бы Маилов оказался непоколебим, как Кавказский хребет, он, Тагиев, всегда был готов предоставить в распоряжение итальянцев собственный театр. Пусть не такой роскошный, как маиловский, и не классический оперный, но тоже не самый плохой. В любом случае, город бы в накладе не остался...
– Да-а... Эта ислажнейший вапрос... – г-н Тагиев на другом конце провода задумался. – Палучайся, я сам тибе памагай наша спор пабедить... Я уже эта гавариль-да...
– Гаджи-бей, дорогой! Так ведь ради города – отдайте мне итальянцев! – взмолился Маилов. – Вы же сами говорили, что все ждут... Что там этот спор – для вас это не деньги...
– Ну-у, дажи и ни зна-а-а-ю... – тянул где-то в другой части города хитрец-филантроп. – Панимаишь, деньгы – она всегда деньгы... Хоть сотня, хоть тища... А тут миного на кону стоит-да...
– А я все расходы покрою, – гнул свое Маилов. – Соглашайтесь, право же...
Г-н Тагиев посомневался еще несколько минут, а потом великодушно позволил себя уговорить.
– Ну ладна... – он вздохнул. – Забирай итальянс сибе... Кансэ в кансов, какой мине разнис, где они виступать будут? А так – откироишь свой тятр-да...
– Ну спасибо, Гаджи-бей, век не забуду! – шумно обрадовался Маилов. – А сколько я вам должен?
– Твести тища... – негромко объявил г-н Тагиев
– Сколько?! – вскричал в трубку Маилов.
– Твести тища, – твердо повторил его собеседник.
– За гастроль – двести тысяч?! – Маилов все силился поверить в реальность услышанного.
– Слуший, зачем удивляишьси-да? Ти у мине с моя же помощь твести тища выиграишь? Выиграишь. Ну, вот и виринешь абратна, пироста баш на баш разайдёмси – и всё-да... Панимаишь? Ведь есили я тибе навстреча ни пайду, то ти потиряишь свой тятр...
Маилов перевел дыхание. Помолчал. А потом рассмеялся.
– Ну вы и хитрец, Гаджи-бей... Но, по правде сказать, мне театр не в двести, а в сто восемьдесят тыщ обошелся, это я тогда округлил немного...
– Нимнога? Двасать тища золотом – эта нимнога? – в свою очередь удивился г-н Тагиев. Или сделал вид, что удивился.
Здесь необходимо упомянуть, что именно в названную цифру ему обошлось снятие неаполитанской примадонны в разгар сезона со спектакля из «Тиатро ди Сан-Карло» – старейшего оперного театра Европы, оплата неустоек по контрактам, срочная транспортировка всех участников турне во главе со знаменитым дирижером, гонорар посредникам... Да мало ли еще какие накладные расходы? Сумма внушительная даже для такого состоятельного человека. Но что значат деньги (если они, конечно, есть) по сравнению с возможностью порадовать дорогих земляков еще одним добрым делом?
Маилов замялся. А филантроп продолжал:
– Ну вот и харащо-да. Как рас эта нимнога ты мине и будишь пилатить, – он добродушно усмехнулся в трубку. – Патаму что я как раз стольки на итальянс тратиль. Панимаишь-да?
– Понимаю... – Маилов снова хохотнул. – Провели вы меня, Гаджи-бей. Но я на вас не в обиде, – он блаженно подумал о неаполитанской красавице.
– А за что бить в обида? – на этот раз искренне удивился г-н Тагиев. – Ты сахраняишь свой тятр и ищо получаишь итальянс.
– Да, верно – благодушно согласился Маилов. – Но и вы, почтенный, в убытке не остались. Спор-то, по большому счету, проиграли, но выкрутились ловко...
Г-н Тагиев ответил серьезно:
– Я думай, в убитка никто ни осталси: ни ти, ни я, ни все остальной... Нас на свети ни будит, а тятр останисся... А чирис ниво и нас помнить будут-да...
На этом миллионеры задушевно распрощались, условившись увидеться в день открытия оперы. А Маилов, повесив трубку на рычаг, вызвал Грету и срочно отправил ее в типографию Везирова заказывать афиши.
За оставшееся до концерта время отношения миллионера-судовладельца и зарубежной солистки оперных подмостков получили дальнейшее, вполне логичное продолжение, хотя и развивались с точки зрения Маилова не столь быстро, как ему бы хотелось. Так, например, они дважды побывали в недавно открывшемся на приморской набережной первом в городе синематографе «Феномен» и приобщились к новому для местных жителей виду зрелища – неаполитанская дива оказалась страстной его поклонницей. Также он сопровождал певицу (вместе с маэстро) на трех светских приемах, один из коих был дан специально в честь иностранных знаменитостей известным ценителем изящных искусств персидско-подданным купцом Туманяном, а на двух других их, разумеется, встретили как желанных и почетных гостей.
Кроме того Маилову удалось сводить обольстительную итальянку (без маэстро) в ресторан хромого Гасана, что располагался на площади Губа-мейданы и славился лучшей кухней в городе, а после впечатляющего обеда они провели довольно романтический вечерок с шампанским в казино «Зимний сад», где, играя в рулетку, она с неподдельным огорчением раз за разом спускала ничтожные (по маиловским понятиям) суммы, которыми ее предупредительно снабжал галантный кавалер, искренне умилявшийся охватившему его спутницу азарту и непосредственно выражаемому ею удовольствию от редких выигрышей – примерно так же трогательно взирают любящие родители на невинные забавы шаловливых детишек. При этом он, однако, не забывал поглаживать по-детски же пухленькую ручку неаполитанки, что ему благожелательно дозволялось, а один раз даже украдкой, и как бы невзначай, приложился сзади усатыми губами к ослепительной шее, получив в ответ взволнованный взгляд, но дальше этого дело не заходило. Однако Маилов не отчаивался, резонно полагая, что у него еще всё впереди – новый контракт, подписанный им на днях с поверенным г-на Тагиева при участии маэстро-импрессарио предусматривал пребывание итальянцев в его театре на весь оставшийся сезон.
Даже при столь благоприятном течении событий он, как и всякий деловой человек, хотел бы, конечно, удостовериться в том, что товар качественный, то есть убедиться в вокальных способностях неаполитанки, прежде чем переписывать контракт гастролеров с г-ном Тагиевым, но, естественно, и речи не могло идти о том, чтобы попросить ее предварительно продемонстрировать свое умение и тем самым оскорбить несказанно. К его сожалению, возможность репетировать в оперном театре исключалась. Восстановление зала шло полным ходом день и ночь, и все равно, по предварительным расчетам, рабочие укладывались лишь буквально к началу концерта. Поэтому две репетиции неаполитанская дива и оркестр во главе с дирижером провели в театре г-на Тагиева, где строгий маэстро никому из посторонних присутствовать не позволил. Конечно, акустика там была похуже, но привередничать никто не стал. Маилов попытался прорваться на репетицию, но и его не пустили. Последние, самые напряженные, часы перед открытием своего театра он провел в конторе на Телефонной улице, встревоженный вновь вспыхнувшими сомнениями и слегка угнетаемый досадой по поводу уплывших денег, изредка укрепляя дух благоразумными порциями «Луи XIII-го».
Наконец великий день наступил. Задолго до начала концерта к театру стала стекаться публика. Сюда направлялись привелигированные обладатели билетов, городские амбалы-носильщики, продавцы жаренных каштанов, городовые, бродяги, репортеры из разных газет и просто любопытные. Несмотря на холодный ноябрьский дождик, перед театром собралась огромная толпа. К парадному подъезду беспрерывно подъезжали экипажи, фаэтоны и – иногда – автомобили. Поскольку улицу замостить не успели, грязища кругом стояла непролазная, и амбалы хорошо заработали, неустанно перетаскивая на закорках расфранченных театралов от их колесниц до дверей театра, чтобы те – не дай Бог! – не выпачкались в слякоти.
Внутри собравшиеся, потягивая комплиментарное шампанское, любезно выставленное гостеприимным хозяином в ломившемся от разнообразных закусок буфете, не уставали восхищаться богатым убранством фойе, потрясающей люстрой, переливавшейся всеми цветами радуги, обитыми темно-красным плюшем комфортными сидениями, лепной отделкой лож и роскошным занавесом, доставленным из Вены. Из оркестровой ямы нестройным диссонансом доносились ласкающие ухо меломана звуки настраиваемых музыкантами инструментов... Когда все успокоились и расселись по местам, занавес поднялся, и на сцене возник торжественный дирижер во фраке. Встреченный громом аплодисментов, он сдержанно поклонился и спустился к оркестру. Расположившись на дирижерском пульте и полистав ноты, он воздел руки, призывая зрителей к полной тишине, а музыкантов – к абсолютному вниманию. Выдержав драматическую паузу, он взмахнул палочкой и долгожданный концерт начался...
...Представление удалось на славу и прошло с грандиозным успехом. Оркестр был великолепен, седовласый маэстро, виртуозно манипулировавший своим поистине волшебным жезлом, – неподражаем. Итальянская артистка пела несравненно – ее чистое, хрустальное сопрано звучало, как глас ангела с небес, а после завершавшей концерт бесподобной арии Чио-Чио-сан из печальной и экзотической оперы «Мадам Баттерфляй» популярного композитора Джакомо Пуччини, очарованная публика устроила овацию и требовала выхода певицы восемь раз, всякий раз щедро усыпая сцену цветами и денежными купюрами крупного достоинства.
Опьяненный ошеломительным успехом, новой любовью и – отчасти – французским коньяком, Маилов неистовствовал сильнее всех. Он яростно аплодировал, отбив ладони до синяков, громче остальных кричал «Браво!», в итоге совершенно сорвав голос, а во время последнего выхода неаполитанской красавицы взобрался на сцену и надел ей на шею венок, заранее сплетенный из сотенных купюр, чем вызвал неописуемый восторг покоренного иностранными исполнителями зала. Да, это был исторический день...
Гаджи Зейналабдин Тагиев, всей душой любивший родной город, из своей ложи наблюдал за происходящим с глубоким удовлетворением. Наслаждение от великолепного концерта и чувство гордости за земляков переполняли его. Только одно обстоятельство немного омрачало радость действительного статского советника: легкий, но явственно ощутимый запашок копченой рыбы, не успевший полностью выветриться из театра, все еще витал над восторженными зрителями безмолвным свидетелем недавних маиловских переживаний.
Однако настоящие ценители искусства, каковыми, несомненно, являлись жители города, равно как и выдающиеся иностранные исполнители, не обратили на это незначительное неудобство ни малейшего внимания. Или сделали вид, что не обратили.
загрузка