Идеальное убийство

- И вы еще будете заявлять, что эмиграция ослабляет семейные узы?.. Чушь! Нонсенс!..- закричал он, открывая мне дверь. Видит Бог, в 7.45 утра я не способен ни на какое заявление. Впрочем, и в любое другое время тоже. Особенно сегодня. Он дал мне возможность войти, в ответ на приветствие резко развернулся и укатил. Я с любопытством смотрел ему вслед. Он резво набирал скорость. Неужели у него опять получится? Пока это ему сходило с рук. Но против него была теория больших чисел. Когда-нибудь он должен был сорваться. Правда, в этом случае я терял клиента. Энергично работая обеими руками, он разгонял свое инвалидное кресло. Ему удалось миновать стул, объехать, но в опасной близости, стол. Впереди было метра два прямого пути. Затем, если он еще не выбросил из головы своей затеи, ему предстоял резкий поворот влево. На одном колесе. Тогда у него был шанс - один из ста - въехать в спальню. В остальных 99 он врезался в угол массивного отечественного комода, а я терял клиента. - Все дело в любви, - кричал он, наращивая скорость, - Или она есть -или ее нет! Он наподдал еще, и 99 шансов стало сотней. Угол комода летально приближался к голове моего клиента. Черт подери, у меня их не так уж много. - Остановитесь! - бросился я за ним. - Вы убьетесь! Но было уже поздно. Ему опять удался трюк. По-моему, в нем пропадал выдающийся горнолыжник. Левой рукой он крутанул левое колесо назад, а правой оторвал от пола другое. Кресло развернулось точно на 90 градусов, идеально вписалось в дверной проем и оказалось в спальне. Без седока. Потому что он вылетел из него, как камень из пращи. Куда именно, мне мешала разглядеть стена. Я зажмурил глаза, ожидая грохота упавшего на пол тела. Было тихо. Значит, вылетел в окно, подумал я обреченно. Вообще-то говоря, мне следовало уйти. В Америке я приобрел кучу специальностей. Но в их перечне "спасение горнолыжников" не было. Значит, не было и лицензии проводить такое спасение. А без нее... это не та страна, где разрешено подобное самоуправство. Очень довольный глубиной сарказма, который прозвучал в этих словах, я направился к выходу. Мысленно. Потому что ноги помчали меня в спальню. Я это называю синдромом советского врача. Вот не может он не влезть туда, куда не имеет права. Возмездие было неотвратимым. Подскользнувшись на повороте, я врезался в комод. В угол. Животом. Точнее, солнечным сплетением, или дыхалкой, как говорят в народе. Ты сначала сдай все экзамены, пройди ординатуру, получи лицензию врача, а уж потом беги в спальню, - размышлял я, сидя на полу и безуспешно пытаясь вздохнуть. Так нет - стучит клятва Гиппократа в сердце, как пепел Клааса. Кстати, интересно, сколько американских врачей поняли бы мои последние два слова? Я думаю, по человеку на слово. Или меньше. Что совсем не мешает им быть замечательными профессионалами. Очень довольный своей объективностью, я на радостях немного набрал воздуха, но для дыхания его еще не хватало. - Но почему, почему у нас в эмиграции нет своего Шекспира или какого-нибудь другого хорошего поэта?! - послышался из спальни гневный вопрос Живой - первое, что подумал я. Ага, а Бродский, значит, не в счет - это была моя вторая мысль. Бродского, значит, мы не любим. Самый гадкий вид антисемитизма - это когда один еврей не любит другого еврея, не зная его. Но когда один еврей любит всех остальных, не зная их - развивается национализм. Где-то между двумя этими понятиями располагается патриотизм. - Только великий поэт мог бы воспеть эту любовь! Эту великую любовь!.. Что вы там застряли? - тон вопроса был уже гораздо ниже предыдущих восклицаний. Мне удалось набрать еще немного воздуха, а потом выдохнуть его. Получилось дыхание. Одно. Со вторым пришло ощущение боли. Оно поднималось из живота куда-то в голову. Примечательно, что в первоисточнике ее при этом почему-то не убывало. Налицо было нарушение закона сохранения. "Если откуда чего-то убудет, то в другом месте этого же ровно настолько прибудет". Михайло Ломоносов. Господи, сколько же всего я знаю. Почему же тогда мне платят всего 8 долларов в час? - Вы не обиделись? - в голосе была настороженность, грозившая сорваться в страх, панику. - Ладно, простите меня. Я больше не буду. Я думал, вы меня похвалите. Он боялся, что я уйду. Я имел полное право. Если в моем присутствии с ним что-нибудь произойдет, отвечать придется мне. Причем, не только перед собственной совестью. Перед американскими законами. Я резко выдохнул воздух сквозь плотно стиснутые зубы, поднялся с пола и продолжил свой путь в спальню, на ходу забирая заблаговременно выставленный на комоде шприц. Две обнаженные ягодицы цвета старой слоновой кости - вот что меня ждало в спальне. Так, значит, мы разучили новый трюк. Вылетаем из кресла, в полете снимаем халат, опускаем штаны, задираем рубашку, сдираем трусы и приземляемся на кровать уже готовенькими. Замечательно. Мне же меньше работы. Только почему он взывал к Шекспиру? Гуддини - вот кто должен быть его кумиром. - Скажите, вы не знали Гориных? Диму и Свету? - из-за прижатого к подушке рта голос его звучал глухо. - Нет. Я двумя пальцами начал выбивать барабанную дробь поочередно то на одной, то на другой ягодице. Это делалось, чтобы отвлечь его внимание от инъекции. - Какая? - Левая, - сказал он. - Мало мало ашипка давал, отец, - сказал я. Иглу я уже ввел, оставалось только загнать жидкость в мышцу. - Значит, чай, - сказал он. Это у нас была такая игра. Лотерея. Если он угадывал, куда я ему сделал укол, я заваривал чай. Если нет - кофе. Беспроигрышная для меня лотерея. Но рискованная. Стоило об этих инъекциях узнать моей начальнице - и я со свистом вылетал с работы. И не исключено, что приземлялся в суде. Причина? Та же самая. Отсутствие лицензии. - У вас волшебные руки. Мне никто и никогда за всю мою жизнь не делал таких безболезненных уколов Я. подсчитал, что из 10 случаев я угадываю максимум в 3. Он льстил не мне, а себе. Его статистика означала лишь одно - что я бакинец. Угадать он мог, если только я хотел этого. А это зависело от того, какой напиток я выбирал. Все бакинцы предпочитают чай кофе. И теперь я знаю в каком соотношении. 10:3. - По-моему, в СССР вы были очень хорошим врачом, - сказал он мне однажды. - Да, в СССР я был очень хорошим врачом, - не сказал я ему тогда же. - Ну и что с этого? - не спросил я его тогда же. - Кому здесь это нужно и кого это здесь волнует? - еще дважды не спросил я его тогда же. Ты смотри, в рифму получилось Однако, какой талант пропадает. - А почему я их должен знать, этих Гориных? - я перевернул его на спину и стал снимать с него оставшуюся одежду. - Но вы же бакинец. Диму Горина знал весь город. Начинается. Весь город. Не меньше. Проходишь и в глазах каждой собаки читаешь, что она знает этого Горина. - Вы не могли его не знать. Его знала каждая собака. Во-во. А я что говорил? Каждая собака. - Я рано уехал из Баку. - Куда это вы уехали из Баку? - это прозвучало у него словно он подозревал меня в чем-то нехорошем. Или немыслимом. Впрочем, и то и другое было правильным. - В Оренбург. - А, понимаю. По распределению. - Не совсем. - Добровольно? - в вопросе был почти ужас. - Да, - Вы сумасшедший? - Были обстоятельства, - кратко сказал я. Мне не хотелось влезать в эту тему. И он это понял. - Понимаю. Но все равно не понимаю вас… Ну так слушайте дальше. Это был красавец. Бог. Я говорю про Диму Горина. Когда он читал лекции, аудитория набивалась битком. Все девушки со всего института. Хотя, уверен, именно им он мог с таким же успехом читать телефонную книгу. Для них было главное видеть его. Это был очень чистоплотный старичок. Подозреваю, перед моим приходом он ухитрялся каким-то образом сам себя мыть. Аромат мыла почти забивал тонкий печальный запах тлена. Я подсунул под него обе руки и приподнял. С каждый днем он становился легче. Похоже, он сам догадывался об этом. И в пику разучивал все новые и новые трюки в своем кресле. Он почти незаметно прижался головой к моему плечу. Как однажды мой сын, когда был маленьким. Я снова нарушал инструкцию. "Транспортировка в ванную осуществляется посредством кресла пациента." Я нес его в ванную, и он молчал у меня на руках. Он не хотел тратить на что-нибудь другое ни мгновенья из этого времени, а я по мере сил растягивал его. Он был очень одинок. Представляю, как он ждет моего прихода. Я понес его в кухню, там чертыхнулся, мол, все время забываю, где у вас ванная, вернулся с ним в спальню - надо взглянуть, правильно ли я припарковал свою машину - и, наконец, все же в ванную и опустил в теплую воду, которую он сам набрал перед моим приходом. Но вначале я попробовал ее локтем, это одна из самых чувствительнейших на температуру частей тела. - Он работал в педагогическом. Вел курс марксистско-ленинской эстетики. - О-о... - отозвался я. Думаю, это прозвучало иронически, потому что он рассердился и хлопнул ладошкой по воде. Наверное, забыл, что перед ним не письменный стол где-то лет тридцать назад в его кабинете, который, судя по всему, был весьма не маленьким. - Типичная реакция потомственного пролетария!.. "До основания мы разрушим, а потом...' Массовый психоз, въевшийся в гены. Черно-белое видение мира!,. Все, что было до этой вашей перестройки - дерьмо, а потом пошли сплошные конфеты. Так?! Он так разбушевался, что порывался даже выскочить из воды. Я его легонько придержал, за что был окатан водой. - Пусть марксистско-ленинская, но эстетика же, - сказал он чуть поспокойнее. - У нас тогда все было марксистско-ленинское. Даже триппер. Он думает, что пошутил. А я помню, что профессор Гюльага Мамедов вел у нас курс: «Венерические заболевания в эпоху развитого социализма». - Его лекции были событием, - продолжал мой клиент. - О них говорил весь город. Ректор университета предлагал его ректору "Волгу" и 10 баранов. Представляете, сколько это было по тем временам. И все за обыкновенного преподавателя. Потому что Горин не был даже кандидатом. Но его ректор отказался наотрез. Он поклялся на коране, что скорее отдаст партбилет, чем Горина. Я выжал мокрую губку ему на голову и стал намыливать ее. Он закрыл глаза, но не рот. - Сам секретарь горкома по идеологии разбирал этот конфликт и решил в пользу педагогического. Говорили, что ректору педагогического это обошлось в 5 абитуриентов. Как бы не морщились лингвисты, я продолжаю утверждать, что бакинский язык существует. Только бакинцу доступен смысл фразы моего пациента. В переводе на язык остальной части СССР она означает, что взятка ректора педагогического секретарю горкома по идеологии была в размере взятки за поступление в вышеозначенный институт 5-ти абитуриентов. Причем, в сноске к этому переводу следовало бы заметить, что взятка была осуществлена не посредством передачи презренных денег высокоуважаемому муаллиму - что в сноске к сноске переводилось бы не просто как учитель, а человек, которого ты очень уважаешь - а как обязательство этого ректора принять в институт по звонку секретаря по идеологии 5 человек. Хотя, с другой стороны, по звонку этого секретаря этот ректор и так бы принял любого. Но этих 5-ых мог предъявить к оплате всякий, заявивший, что он от секретаря. Это был как вексель, или, пользуясь моим американским финансовым опытом, я бы назвал это чеком на предъявителя. Насколько же экономнее, лаконичнее, лапидарнее наш бакинский язык, признал бы любой лингвист, оказавшись сейчас вместе с нами в ванной. - Я всегда подозревал, что марксистско-ленинская эстетика была у нас в Баку в особой цене, - изрек я глубокомысленно. Думаю, это тоже прозвучало иронически, как, в общем, и пристало при разговоре на такую тему. - Хм, марксистско-ленинская, - проронил он неодобрительно. - Дима никогда не опускался до реверансов основоположникам. Он просто рассказывал про свою видение прекрасного. И он это видел так, что это видели вы... Его мысль пронзала века, соединяла несоединимое. Он выворачивал перед вами старые, замшелые факты, чтобы в их запыленных складках обнаружить горсти алмазов, мимо которых проходили целые поколения. Самый последний мизантроп воспылал бы на его лекциях гордостью за принадлежность к роду человеческому... Шампунь все же попал ему в рот, и он замолчал. Я был непротив. Единственное, что объединяло всех моих клиентов - желание поговорить со мной. Про эту услугу в контракте у меня ни слова. Но они были одиноки, и в чужеязычной стране. Я никогда не останавливал их, если только это не происходило естественно. Как, например, сейчас. Но каков был слог последней части его выступления. И как неожиданно. Словно по приемнику я поймал другую станцию. Неужели шампунь так подействовал? Он был специальным, безвредным даже для младенцев, но я включил душ и направил струю ему на голову, чтобы он мог прополоскать рот. Это был чистой воды альтруистический поступок. Меня совершенно не интересовало продолжение его истории. За годы этой работы я их столько наслушался, что доведись Шехерезаде при мне раскрыть рот, я бы тут же ее задушил. Если б только она не была бы клиенткой программы "Медикер", которая кормила меня. - Так писали о нем в заметке в газете "Бакинский Рабочий", - вновь прорезался у него голос. А, вот откуда этот стиль. Да, жаль, что не шампунь. Мог бы стать миллионером. Представляю, как люди ринулись бы раскупать мои шампуни. "Стиль Хемингуэя", "Стиль Толстого", "Стиль раннего Горби", целая магазинная полка разных стилей. - Женщины вешались ему на шею. О его похождениях в городе ходили легенды. Все мужчины завидовали ему, а добропорядочные хранительницы очагов проклинали и жалели его жену. Она была святая. Она преподавала английский язык в том же вузе. И очень, кстати, неплохо. Но она была совершенно незаметной в тени своего блестящего мужа. Я приподнял его, посадил в ванной на специальную скамеечку и стал намыливать губку. Он снова закрыл глаза. Он всегда стеснялся, когда я начинал мыть ему тело. Правда, на речи его это никак не отражалось. - Свой крест она несла весьма достойно. Хотя, подозреваю, ей было нелегко. Она дружила с моей дочерью, еще со школы. Иногда, приходя домой - дочь тогда развелась с мужем и жила у нас - я находил Светлану на кухне с заплаканными глазами. А однажды обнаружил в шкафу за книгами початую пачку сигарет. У нас в семье никогда не было курящих. Я это держу для Светланы, объяснила мне дочь. Он закашлялся, я легонько постучал его по спине. Это ничего не дает, просто знак внимания. Он открыл глаза, благодарно посмотрел на меня и снова закрыл их. - Однажды моя дочь пригласила их к нам в гости. Был какой-то праздник. Позже я закатил своей семье жуткий скандал. Я был оскорблен. Я - главный инженер треста, солидный человек, уважаемая фигура в городе, а мне не дали даже слова вымолвить за столом. Весь вечер говорил только этот мальчишка, ему тогда было лет 30, не больше. А мне стоило лишь раскрыть рот, как жена и дочь начинали шикать на меня. Я просто стал ревновать их к нему. Они весь вечер не сводили с него глаз. Хотя, по-правде, их было трудно винить. Он царил за столом. Вы сразу же, безоговорочно, признавали его первенство. Это было как явление природы. Никому же не придет в голову соперничать с солнцем, тайфуном или землетрясением. Ревность, соперничество, любовь... Бог ты мой, какое все это имеет отношение к телу, которое я мою. Я водил губкой по его впалой груди, покрытой старческими пигментными пятнами, по выступившим наружу худым ключицам, по отвисшей желтой коже предплечий и думал, что Гамлет наверняка был позером. Для нормального человека невозможно взять в руки череп когда-то близкого человека и сказать: «Мой бедный Михаил Константинович! На кого ты стал похож?!» А если б Гамлет нашел не череп, а что-нибудь другое? Берцовую кость, например. Представляю его с этой костью в руках, печально произносящего: «Бедный Йорик». Какой праздник был бы в зрительном зале. Нет никакой связи между жизнью и смертью. Точно так же, как между молодостью и старостью. Это я вам, милостивые государи, как врач говорю. Врач настоящий, еще из той моей жизни, а не здешний мойщик тел. Пара моих бабусь, кстати, одну я купаю по расписанию сегодня в 9.20, в молодости были отменными красавицами. Они показывали мне свои фотографии. И что? Это абсолютно разные люди - девушки на фотографии и скрюченные старушки в ванной. - Но что меня особенно поразило в тот вечер - поведение его жены... А мой клиент-то, оказывается, все еще рассказывает. - ... Ее просто не было, понимаете. Нет, она присутствовала за столом. Ела, пила, чокалась с нами, наверное, даже что-то говорила. Но она не ощущалась. Я не знаю, как это объяснить. Когда я встречал ее у нас дома, это была реальная женщина. Светлана. Со своим характером, привычками, ну, в общем, со всем тем, что отличает одного человека от другого. А за столом рядом с мужем она исчезла. Как бы растворилась в нем. Полностью. Как сахар в чае. - Кстати, о чае, - сказал я. - Пойду поставлю его. Только вы тут не заплывайте далёко без меня. В кухне я нарочито громко гремел чайником и тянул время. По молчаливому уговору свои интимные места он мыл сам, но при мне делать это стеснялся. Я думаю не столько самого процесса, сколько того, что при этом невольно обратит мое внимание на свою мужскую немощь. - Прошло много лет, - он поднял голос, чтобы мне было слышно его из ванной. - Мы уже давно эмигрировали и жили в Нью-Йорке, когда моя жена стала болеть и врачи порекомендовали ей сменить климат. Мы сменили. Оставили детей в Нью-Йорке и переехали с женой сюда... - Ну вот и все. Теперь пусть заваривается, - громко произнес я. Это я так предупреждал его, чтобы он заканчивал свою санобработку, потому что я возвращаюсь в ванную. Однажды я этого не сделал и застал его за процессом. Он очень смутился, сполз в воду и чуть не захлебнулся. Я вошел в ванную. Голова его безжизненно опустилась на грудь, полупогруженные в воду руки были неподвижны. Я понял, что мой клиент уже далеко, безвозвратно далеко. Но он поднял ко мне лицо. В глазах его была пустота, левый уголок рта подергивался в тике. - Но это ей совсем не помогло, моей бедной Сонечке, - сказал он тихо. Лицо его исказила гримаса, за которой должны были последовать рыдания. Он уже пару раз так расклеивался при упоминании имени жены, а потом целую неделю не выходил из этого состояния. - Зато у вас замечательные дети, - поспешно сказал я первое, что мне пришло в голову. - Очень. Поэтому купаете меня вы. Безнадежность затягивала его все больше. Мне нужно было как можно скорее сбить этот настрой. И делать это надо было шоковыми методами. - Если вам не нравится, как я это делаю, уезжайте в свой Нью-Йорк, - как можно резче сказал я. - Пусть ваши дети купают вас. Они еврейские дети, они воспитаны в почтении к родителям, тем более росли на Кавказе, они знают, что обязаны купать своего отца и будут его купать. Они вас просто не будут выпускать из ванной. А меня оставьте в покое. Если хотите, я вас сам отвезу в аэропорт. - Я не могу отсюда уехать. Сонечке здесь без меня будет очень одиноко. Я хочу быть похоронен рядом с нею, - залепетал он, и жалость сжала мне сердце. Но я обязан был давить дальше. - Тогда какого черта вы меня оскорбляете?! Да, я был неплохим врачом в Союзе. Но мой настоящий талант открылся именно здесь. И это - санитарная обработка тел моих клиентов! - Я постарался принять как можно более оскорбленный вид. - Мое имя внесено в Красную книгу курсов, которые я закончил! На финальном тесте я получил 80 очков из 80-ти! Сама миссис Ливингстон подарила мне свою собственную мочалку! Я уже нес полную ахинею, но она сработала. - Извините, я не хотел вас обидеть, - глаза его немного ожили, в них появился страх - а вдруг я и в самом деле обижусь и уйду. Теперь следовало закрепить успех. - Не хотели, но обидели, - буркнул я, - Все, купание закончено. Я поднял его из воды и стал вытирать полотенцем. - А чай мы будем пить? - робко спросил он. - Чай? - я задумался и подержал паузу, конца которой он ждал, как ребенок обещанную игрушку. А я ждал, когда из его глаз уйдет пустота. Мы оба дождались. - Ладно, попьем. Я обтер его, одел в чистое белье, накинул халат и понес в кухню. Он считал, что я все еще сержусь на него и боялся обнять меня за шею. Его рука нелепо болталась в воздухе. - Ну так что же там дальше с этими вашими бакинскими знакомыми? -спросил я, закидывая его руку себе на шею. Очень мне был нужен этот эстет по марксизму-ленинизму. Он понял, что прощен окончательно, благодарно обнял меня и снова припал головой к моему плечу. Наверное, это в самом деле приятно, когда тебя в этом возрасте носят на руках. Пусть и чужие люди. А если это делает твой собственный ребенок - радости, наверное, полны штаны. Но что замечательно - за свои собственные штаны я лично не беспокоюсь. Сын мой никогда не поднимет меня на руки. Сколько мне ни было бы лет и как бы немощен я ни был бы. Я усадил его за стол. Он заговорил, как только я выпустил его из своих рук. - Вы не поверите, я их встретил здесь, в Лос-Анджелесе. А что здесь невероятного? Бакинцы есть везде. В этом смысле мы напоминаем евреев и армян. Особенно наши судьбы стали схожи после известных событий в Баку, которые стали началом массового исхода бакинцев оттуда. Единственное различие в том, что, если армяне и евреи - это нации, то бакинцы - образование более высокого порядка. Нечто вроде наднации. Это некий конгломерат людей разных вероисповедований и национальностей, связанных общим языком, общей территорией проживания и любовью к городу. Кстати, это классическое определение нации по Ленину, если только выбросить оттуда слово "любовь." - Конечно, 17 лет - это не игрушка, - пробился его голос сквозь мои мысли. - Но чтоб так измениться.. И дело даже не в возрасте. Я смотрел на него - и не узнавал. Он стал разливать чай в точном соответствии с бакинской традицией. Сначала себе в стакан и тут же вылил обратно в заварочный чайник Затем снова себе в стакан, немного, потом мне, и только затем долил себе до конца. Не знаю как там обстоит дело с японской чайной церемонией, но у нас, в Баку, она имела не меньшее значение. - А что с ним произошло?-- спросил я. За чаем принято поддерживать легкую, необременительную беседу. Про серьезные вещи за чаем не говорят. Только поэтому я и спросил. Думаю, в моем интересе не было ничего удивительного. Один бакинец интересуется, что произошло с другим бакинцем, пусть даже совершенно незнакомым ему. - А произошло то, что Димы Горина не стало. - Умер? - испугался я. И очень натурально. - Господь с вами, - укоризненно махнул он на меня рукой. Он сделал маленький глоток чая, посмаковал его и одобрительно кивнул. - Просто тот прежний, блестящий Дима Горин исчез. Пропал. А вместо него появился несчастный, утерявший всякий интерес к жизни человек. Я тоже сделал глоток, тоже посмаковал, тоже остался доволен и продолжил нашу чайную беседу ни о чем. - Ничего себе метаморфоза, - хмыкнул я. - И чем вы ее объясняете? Вот это я не должен был спрашивать. Потому что все было ясно без слов. Человек потерял то, что было смыслом его жизни, ее стержнем. А без стержня человеческое существо оплывает и начинает течь, как восковая фигура в печи, теряет свои индивидуальные черты и влачит жалкое существование. Знакомая история. - Эмиграция - это тяжелое испытание, - вздохнул он. - Если вы его преодолели - вы имеете роскошь остаться собой. Если нет - вы исчезаете. Вместо вас появляется кто-то другой. Но в любом случае он хуже вас, прежнего. Хорошо сказано. Просто Борух. Спиноза, - Вы знаете, кто это сказал? – спросил он. - Понятия не имею, - признался я. - Это он сам сказал, Дима Горин. Ты смотри, какой златоуст. - Хорошо сказал, - я не кривил душой. - Я же говорю вам - он личность необыкновенная. Ему просто не повезло. Я бы даже сказал, не повезло дважды. С падением социализма исчезла из жизни не только его профессия, но и единственная в мире страна, которая породила эту профессию. А он, к великому сожалению, оказался больше ни к чему не пригоден. Мы продолжали пить чай. Молча. Он явно переживал за этого Диму Горина. Конечно, судьба его трагична. Человек родился с призванием читать марксистско-ленинскую эстетику, а тут вдруг обвал мировой системы социализма. Лишний человек. Это кто у нас был такой по школьной литературе? Кажется, Чацкий. А я не стал им. Потому что мне повезло. Я родился с призванием санитарной обработки тел. А последние присутствуют в любом государстве и при любом общественном строе. - Ну как чай? - я должен был задать этот вопрос. Он был традиционным. И задавать его надо было не сразу после первого же глотка, а погодя. И вроде бы между прочим. - Никогда такого не пил. Клянусь мамой, - сказал он. Это тоже был традиционный ответ из бакинской чайной церемонии. Мы снова оба немного помолчали. - Вам случайно не попадался «Ускоренный курс английского языка» Ланы Бах? - вдруг спросил он. Ничего себе вопрос. А, главное, какое переключение темы. Аж вздрогнуть можно. Что я и сделал. Правда, к моему достоинству, только внутренне. - Простите, что вы сказали? - переспросил я. - Я говорю, вы не изучали язык по "Курсу" Лены Бах? - А, Лены Бах? Конечно же. Это лучший курс английского, который мне встречался. А при чем тут эта книжка? - Книжка не при чем, - он вел себя как человек, являющийся владельцем интереснейшей тайны. - Но вот ее автор очень даже при чем. На моем лице изобразилось искреннее недоумение. Во всяком случае я думаю, оно получилось таким, потому что оно ему очень понравилось. - Автор этой книжки - это его жена! - выпалил он и засмеялся. Мелким дробным смехом. Этакой суховатой длинной очередью смешинок, которые мне почему-то напомнили бараньи катышки. - Светлана - Лана. Лана Бах. Понимаете? - Нет. Я был тверд в своем непонимании. Не понимаю - и все. Хоть кол на голове теши. Тупой. Его это очень забавляло. Конечно, я мог бы выглядеть еще тупее и поинтересоваться: он что, развелся с прежней женой и женился на другой? Но это было бы уж чересчур. Никогда не надо перегибать палку. На этом горят все шпионы. И разведчики. Меня всегда умиляло определение разницы между ними. Разведчик - это когда работаешь на нас. А когда против нас - шпион. Уникальная профессия. Меняет название в зависимости от того, в бухгалтерии какой страны начисляют тебе зарплату. - Ее девичья фамилия была Авербах. Она сократила до Бах. И стало - Лана Бах. - Вот оно что! - дошло, наконец, до меня. - Значит, она - это та самая знаменитая Лана Бах?! - А я вам что говорю, - он был очень доволен моим изумлением. - Но как же так? Что за удивительное превращение?! - поднял я скандал. - Вы же говорили, что она ничем особенно не выделялась. Вы еще назвали ее... точно, вы назвали ее невидимкой, - я уже откровенно склочничал. -"Она была совершенно незаметной в тени своего блестящего мужа." Вот как вы сказали. Я это точно помню. - Правильно. Сказал. Но когда блеск мужа исчез и перестал слепить глаза, оказалось, что наша Светочка очень даже неординарная женщина. "Наша "- это в смысле бакинская. Мы всех своих называем нашими. Иное толкование этого слова означало бы , что она его женщина. Что нелепо. Или моя. А это уж полнейший абсурд. - Это как звезды, - продолжал он. - Они же никуда не уходят с неба. Но днем, когда солнце, их не видно. Любим мы, бакинцы, цветистые выражения. Даже астрономию не пожалели. Луна, солнце, звезды. Звездочка. «'Звездочка моя ясная»... Песня была такая в моей юности. Стас Намин, если не ошибаюсь, пел. Хорошая была песня. Вот юность была похуже. Голодная и нищая юность и царские казематы рано подточили здоровье Феликса Эдмундовича Дзержинского. Господи, что только ни лезет в голову. - Практически без поддержки, одной, подняться здесь на ноги, да еще как подняться - это, я вам сказку, требует характера, - подвел он итог. - Почему одной? Почему вы не хотите считать ее мужа? - вырвалось у меня. - Нет, я понимаю, его эстетика здесь никому не была нужна. Но есть же еще пицца, разные доставки, да здесь до-черта мелкой работы. А для человека, знающего английский, тем более. - А я разве говорил вам, что он знает английский? Его вопрос был совершенно неожиданен для меня. Он что, ведет учет всех своих высказываний? Ты смотри, сколько еще пороху в пороховницах старых бойцов. - А разве сложно догадаться, что человек, преподающий в ВУЗе, наверняка с высшим образованием и, значит, проходил иностранный язык? - вопросом на вопрос срезал я его и тут же добавил: - Вы знаете, у меня такое ощущение, что вы защищаете его. Я это сказал наобум, чтобы отвлечь его от вполне естественного умозаключения: проходить в институте иностранный язык совсем не означает, что этот язык именно английский. Он вскинул на меня глаза, опустил их, долил мне и себе чаю и снова поднял на меня глаза. - Вы знаете - да, - сказал он тихо и, мне показалось, немного виновато. - Да?! - Мне даже не надо было притворяться изумленным, так я был изумлен. - Да, - повторил он погромче и уже безо всякой вины. - Но почему?! Почему?!.. - Нет, мне это было просто обидно слышать. - Мужчина! Защитник! Добытчик! Отказывается от своей естественной роли в жизни и перепоручает это слабой женщине!... - Слабой? - Хорошо - сильной, умной, волевой, красивой, нежной, единственной, любимой, но женщине. Женщине! - Зато он остался верен себе. - Что?! - Да. Он не изменил своему призванию. Пусть даже это была, согласен с вами, дурацкая эстетика. Он не изменил своей сущности. Остался самим собой. Не разменял себя на суетное. Как мы. Как многие другие эмигранты. - Суетное?! Что вы называете суетным? Пищу, кров? Это суетное? Вы понимаете, что вы говорите?! Я чуть не озверел. - Если бы он пошел в Диогены, в хоумлесы, в скит, стал бы отшельником и отказался от всех мирских благ - я бы это еще понял, - чуть не орал я. - Но он же хотел есть три раза в день. Так я понимаю. Он же не хотел ходить в рубище. Я так это предполагаю. Он не хотел жить на садовой скамейке. Есть у меня такая догадка. Значит, кто-то должен был за него все это заработать и принести ему в клюве. Большом таком здоровенном клюве... Я не выдержал, вскочил и показал какого размера должен быть клюв. - Это делала его жена, - тихо произнес он. Я остался стоять. - Потому что она любила его, - еще тише сказал он. Я продолжал стоять. - Поэтому я назвал ее любовь великой, - едва слышно, но с явным торжеством произнес он. Я все еще стоял. Садится вновь за стол не было смысла. Чай был выпит, клиент вымыт. Что мне еще здесь делать? - Вы сядьте. Я еще не все вам рассказал. Вы сядьте, а то упадете, когда услышите. Я сел. Хотя не упал бы в любом случае. Натренирован, так сказать, всей жизнью своей... беззаветно отданной во имя борьбы за свободу и независимость трудящихся во всем мире, а также отдельных его регионах... чего-то я эпитафиями стал мыслить. Не иначе к кладбищу разговор идет. - Недавно позвонил один мой знакомый, тоже бакинец. Правда, гнилой человек, я с ним не общаюсь, но он иногда звонит, и, если я не занят, знаете, неудобно бросить трубку. Ну да, очень он занят, как-то автоматически подумал я. Целый день: барышня, алло, это Кремль? - Ну так вот, даже он, при всей своей гнильце, сказал, что не верит в то, что мне скажет, но все равно скажет, потому что это невозможно не сказать. - И что он вам сказал? - услышал я свой одеревеневший голос. - Он сказал, что у Димы Горина появилась поклонница. Фу, пронесло, слава тебе. Господи. А то я уже подумал... - Одна из его бывших студенток. Он совершенно не помнит ее, зато она его никогда не забывала. Она с огромным трудом разыскала его, выходила на него через длинную цепочку знакомых. Подстерегла возле дома и призналась, что его лекции были самым значительным событием в ее жизни, включая даже потерю ею невинности. И что она отдала бы все, что сейчас имеет, деньги, здоровье, машину, даже восстановление невинности, чтобы хотя бы изредка, иногда, иметь возможность послушать его. Пусть он говорит о чем угодно. Это неважно. Чтобы он не сказал - она знает - это будет прекрасно. - И он взял не деньгами и не машиной. Он взял натурой. Она стала его любовницей. Правильно? - Правильно! - с ликующим торжеством в голосе объявил он. - Она стала его любовницей. А он стал прежним Димой Гориным. Блестящим, несравненным... - Пронзающим века и соединяющим несоединимое, - подхватил я. - И вы считаете это правильным? Изменить своей жене, которая вас так любит, с первой попавшейся престарелой бывшей студенткой? - Да, - был мне ответ. - Потому что в этом весь он. Он так делал всегда. И он это делает опять. Он не изменил себе. - Зато изменил ей. - Неправильно! - он сказал это с таким энтузиазмом, что я побоялся за его жизнь. - Он не изменял ей. Он восстановил все то, что было у них раньше. Он вернул все, за что она его любила. - И она согласилась снова быть незаметной в тени блестящего мужа? - Да! - глаза его загорелись юношеским блеском. - И снова терпеть его похождения? - Да! Да! - Блеск в его глазах способен был воспламенить даже воду. - Она что, мазохистка? - Нет. Это просто великая любовь. Нам с вами не понять. Скажу вам больше. Она сама нашла эту женщину. Вот так. - То есть разыскала его старую студентку-поклонницу? - Никакая она не студентка и никакая не поклонница. Она Диму Горина вообще никогда не знала. Светлана наняла ее. За деньги. Вот так. Вот что значит настоящая любовь. Это вам не какие-то там Ромео и Джульетта. Посмотрел бы я на этих молокососов после 30 лет супружества да еще в эмиграции. - Невероятно, - сказал я устало. - Именно. Поэтому даже мой знакомый, ну тот, что с гнильцой, сказал, что не верит в это. - То есть это было настолько с гнильцой, что даже ваш знакомый с гнильцой не поверил в эту гнильцу? - Нет, не так. Он привык везде искать хоть какую-то спрятавшуюся замаскировавшуюся гниль. А в этом случае она не обнаруживалась. - Потому что гнилью было все? - Нет, потому что ее не было вовсе. Это тот случай, когда обыкновенные человеческие мерки не подходят. Вы взялись бы деревянным метром измерить поверхность шара? - Значит, вы допускаете возможность оправдания поступков, совершенных вне общепринятой морали? - Иногда. В некоторых случаях, - В каких именно? Вы взялись бы составить реестрик этих случаев? Перечень, так сказать. Каталог. Чтобы был под рукой. Чтобы всегда можно было свериться. Он коротко взглянул на меня. Вид у него был еще тот. Как у спущенного воздушного шарика. Ну, естественно, после такого горения и энтузиазма. - Отнесите меня, пожалуйста, в кресло. А лучше в постель. Я что-то устал. - Да, конечно, - сказал я. - Но только хотелось бы прежде закончить этот разговор. Давайте представим, что в Союзе я был не терапевтом, а врачом-гинекологом. И представим, что у меня есть жена, которая безумно меня любит. Великой вашей любовью... - Отнесите меня в кресло. - Сейчас. Дайте только договорить... Значит, мы с женой переехали сюда, я никак не могу сдать экзамен на врача, переживаю, скисаю, и вот тут-то великая любовь подсказывает моей жене выход.. - Я хочу отдохнуть! - Еще буквально минуту. ..Она нанимает женщину из России, которая падает мне на грудь и заявляет, что всю жизнь не мажет забыть тот первый свой осмотр и готова отдать все за его повторение. А за ширмой стоит моя жена и со слезами умиления слушает наш разговор. Вы это тоже назвали бы великой любовью? - Я бы назвал это вашей грязной фантазией. О, а у него, оказывается, есть зубки. Видно, долгое пребывание главным инженером треста не проходит бесследно. - С чего это вдруг? Почему это марксистско-ленинская эстетика - великая любовь, а гинекология - грязная фантазия? - Я требую, чтобы вы перенесли меня в кресло - Вы сначала ответьте. - Нет, это вы ответите. За свое поведение. Дайте мне телефон, я позвоню в вашу контору. Я вышел из кухни. - Прошу, - вернувшись, я принес ему телефон. - Звоните. Номерок знаете или подсказать? Он взял у меня телефон, но звонить не стал. - Что это с вами? - спросил он, вглядываясь в меня. Я подсунул под него руки и поднял. - У вас что-нибудь случилось? – он был настойчив. Не отвечая, я понес его в спальню. Я глядел прямо перед собой, чтобы не споткнуться обо что-нибудь, но чувствовал, что он внимательно смотрит на меня. На этот раз он даже не сделал попытки обнять меня за шею или прислониться. Все правильно. Нечего приручать к себе клиентов. «Мы в ответе за тех, кого мы приручили». Кто это говорил? Не помню. Кто-то из летчиков. - В кресло или кровать? - поинтересовался я автоматически и опустил его в кресло, не дожидаясь ответа. - Вы сейчас уйдете? - спросил он. Я не знал, что ответить. Я перебирал в уме людей, которых знал здесь, в Америке, и думал, кого я мог бы назвать своими близкими. Знакомых было немало. Даже много. А вот близких? Что-то не наблюдается. - Если хотите, можете остаться, - неожиданно предложил он. - Сейчас или заходите потом, после работы. Я решительно расширил географию поисков и подключил 1/6 суши. То есть всю территорию бывшего Советского Союза. Результат был тот же. Никого. Родители умерли, братьев и сестер нет. Жена ненавидит. Сын не знает, точнее, даже не догадывается о моем существовании. - Я постараюсь что-нибудь приготовить нам на ужин. У меня всегда очень хорошо получалась яичница с помидорами. Друзья? У меня не было возможности обрести их. Ни здесь, ни там. Друзья - это долгие откровенные беседы, возможность открыть друг другу потаенные мысли, мечты. Распахнуть нараспашку душу. Я этого никогда не мог сделать. Даже когда мы крепко выпивали с ребятами и наступал тот момент истины, когда рушатся последние границы одиночества и ты начинаешь купаться в хмельном море всеобщего братства и единения, у меня внутри всегда оставалась каморка со стальными стенами и крепко запертыми дверьми. Ключей же от них у меня не было. Мне их не доверяли. - А хотите, вообще перебирайтесь ко мне. Вы меня нисколько не стесните. Я даже буду рад. Только не подумайте, что это из-за моего одиночества. Конечно, это тоже. Но, главное, мы же бакинцы. Мы должны помогать друг другу. А, может, в самом деле? Конечно, это будет очень смешно. Выходит, что единственно близкий мне на свете человек - это он. Мой клиент. Стоило ли из-за этого жить целых полсотни лет? Хороший вопрос. Правда, есть еще один, еще лучше. Стоило ли вообще... Стоп! Товарищи, граждане, господа, решаем вопросы в порядке их поступления. - У вас найдется что-нибудь выпить? - спросил я, прямо глядя ему в глаза, чтобы преодолеть свое стеснение. Не каждый день мне приходится спрашивать выпивку у чужих людей. Хотя, с другой стороны, какой же он чужой, если я собираюсь отпереть свою каморочку. - Выпить?!.. Он резко, на одном колесе, развернулся и умчался в кухню. Оттуда послышался стук открываемых дверей шкафов. Да, хороший мужик. Даже жалко, как представлю, что ему предстоит. - Идите сюда, - позвал он меня. Я пошел на зов. Но не сразу. Еще немного подумал. Потом отбросил все колебания. Раз решил - делай. Другой возможности может уже не быть. Как говорят картежники - уж так легла карта. Я вошел в кухню. В глазах зарябило. Полстола, и это как минимум, было уставлено бутылками. Что мне нравится в американской винно-водочной прдукции, помимо, естественно, содержимого бутылок, их внешний вид. Пьешь - и одновременно получаешь эстетическое удовольствие. Этикетки - все какие-то красивые, радостные. Я помню наши. Суровые, холодных тонов, непримиримо-лаконичные они невольно ассоциировались с грехом. В голове тут же возникали агиткартинки разбитых семей, брошенных детей и пропитой мебели. - Этого нам хватит? - лукаво посмотрел он на меня из своего кресла, ожидая похвалы. - Если нет, у меня еще в платяном шкафу. Здесь не поместилось - Грандиозно! Но откуда у вас столько? - я просто не ожидал ничего подобного. - А я покупаю к каждому празднику. Вернее, покупал. Пока выходил на улицу. Еще из Баку привычка. Чтоб дома было. Если гости придут. Мне не надо было задавать ему вопроса, почему бутылки полные. Мой брат по одиночеству. Оказывается к этому можно прийти с разных концов. Я выбрал бутылку "Смирновской", остальные убрал обратно в шкаф, достал с полки две рюмки. Хорошие такие, вместительные рюмочки. - Сейчас соображу с закуской, - покатил он было к холодильнику. - Гусары не закусывают, - остановил я его и свинтил пробку с бутылки. Он глядел на свою рюмку и не решался поднять на меня глаза. Он боялся, что я не налью ему. Он боялся во мне врача. Он боялся диагноза. Он его знал. Но не верил. А если я не налью - придется поверить. Я налил. Эх, сюда бы сейчас мою начальницу. Он поднял ко мне просиявшие глаза. Я налил нам поровну. Начальница не возражала, потому что уже ничего не видела. Она умерла. От разрыва сердца, по нашему - инфаркта миокарда. Как он был мне благодарен. В это мгновенье я получил себе лучшего друга, который ради меня взошел бы на костер. Оттолкнув Джордано Бруно. - Один из нас должен быть трезвым. Относительно. Белые фигуры у вас, - предоставил я ему право выбора. - Ваш ход, товарищ Каспаров. - Е2 -Е4, - был мне достойный ответ. После Каспарова все бакинцы немного помешаны на шахматах. - Пьяным назначаетесь вы. Мне нельзя. ГАИ не дремлет, а я на колесах. Нет, не просто достойный, а гениальный ответ. Господи, родной же человек. Что, значит, бакинец. Понимаем друг друга с полслова. Зачем же я хочу подвергнуть его этой экзекуции? Я поднял рюмку. - Я хочу произнести тост. Канешно, если наш уважаемый тамада пазволит мне, - подпустил я немного акцента с одной из окраин Баку. - Гавары, дарагой, - выдал он мне с отменным акцентом с другой окраины. - Только покороче, Склифосовский. Ты смотри, что делается. Какая подача. Мы как будто с юности с ним неразлей-вода, выросли на одних и тех же застольях. Ой, неужели сейчас рухнут стальные стены моей каморки? Неуж-то отворятся запертые двери? - За нас! - сказал я. - Хороший тост, - оценил он, и мы выпили. Он чуть-чуть, а я до конца. Как воду. Быстро налил снова и снова выпил. До дна. Налил еще и еще выпил. Осушил. Он даже не успел удивиться. - А теперь слушайте меня внимательно. Вы единственный человек в мире, которому я это рассказываю. Просто оказалось, что мне не с кем больше поделиться. Ближе вас у меня нет никого больше в мире. Странно звучит, но это так. У меня есть всего несколько минут. Поэтому буду говорить коротко, по делу. И без эмоций. Они начнутся позхже, когда алкоголь всосется в кровь и достигнет головного мозга. Нам такой хоккей не нужен. Вам тем более. Итак, подсудимый, что вы можете сказать по существу вопроса? Отвечаю - по существу вопроса могу сказать следующее. Имя - Светлана, она же Лана, она же Она. Фамилия - Горина, в девичестве Авербах, она же Бах. Местопребывание - здесь. Я ткнул себя в грудь. Он с улыбкой смотрел на меня. Он ожидал от меня шутки. Сейчас сделаем. Сейчас все будем хохотать. Как сумасшедшие. - Продолжаю показания. Она - моя первая юношеская любовь. Она же -единственная. Она же - одна на всю жизнь. Через два года Она меня разлюбила и вышла замуж за марксистко-ленинского эстета. Я не смог находиться в городе, где Она спит с другим человеком - я тогда много чего еще не мог - и перевелся в Оренбургский медицинский. Оренбург -первое, что мне пришло в голову, потому что у моей бабушки был оренбургский пуховый платок. Там женился. С горя. Через очень короткое время понял, что мне никто не может заменить Ее. Вернулся. Она избегала меня. Долго. Невыносимо долго. Однажды каким-то чудом мне удалось вымолить у Нее встречу. Днем. На бульваре. Вы знаете наш бульвар. - Знаю, - сказал он и налил мне. Сам. Товарищ понимает. Товарищ чувствует. Товарищ наш человек. Я выпил. - Она мне отдалась сразу же, В первые 5 секунд. По аллеям бегали дети, покрикивали на них мамаши, а мы в кустах... В Нее будто вселился дьявол. Куда-то исчезла Ее природная застенчивость, «Теперь так будет всегда. Постоянно. Когда ни захочу», - это были тогда единственные связанные мысли у меня в голове. «Не звони мне больше. Никогда.» -бросила Она, оправив юбку и выходя из кустов. "И не собираюсь. Позвонишь сама. Как миленькая", - думал я Ей вдогонку. - Она вам не позвонила, - услышал я полувопрос-полуутверждение из его уст. - Она мне не позвонила. Я стал Ей звонить. Подстерегал возле института, караулил у дома. Ни в какую. Наконец, я сказал, что уезжаю навсегда и хочу увидеть Ее в последний раз. На одну минуту. Втайне надеясь, что повторится то, что было, я пытался уговорить Ее встретиться у меня дома, или у любого у моих друзей, на худой конец, на том же бульваре. Нет. Мы встретились в недавно разбитом сквере с чахлыми деревцами, просматриваемом вдоль и поперек. Вы знаете этот сквер. Угол Большая Морская и Басина. - Знаю, - сказал он и снова налил мне. Я не выпил. Патроны надо беречь. Почему-то у наших всегда туго с патронами. Сколько ни смотрел фильмов, американских, советских, черт знает каких, никогда не видел, чтобы у плохих кончались патроны. Только у наших, у хороших. Какой-то всемирный интернациональный закон подлости. Чем лучше люди, тем хуже у них с боеприпасами. И с жизнью. - Шел дождь. Она была под зонтом. Вы догадываетесь, что дальше произошло? - Нет, - растерянно сказал он. Эх вы, мои невинные предшествующие поколения, прошедшие мимо богатства Кама Сутры и из тысяч позиций знакомые только с позой миссионера. - Она толкнула меня на скамейку, укрылась зонтом, наклонилась и... - Я понял, - остановил он меня. Воспользовавшись паузой, я выпил. - Я обещал вам коротко. Поэтому опускаю все второстепенное. Все мои метанья, страданья, мольбы и отчаяние. Через какое-то время мы пришли к соглашению. Она продолжает жить с мужем и продолжает изредка встречаться со мной. В смысле постели. Но с одним условием. Никто, ни одна душа в мире не должна знать о наших встречах. Нарушение этого условия означает прекращение наших встреч. Однажды, когда мы встретились семьями в какой-то компании - да, забыл сказать, что Она заставила меня жениться, чтобы избежать даже тени подозрений - я, сильно набравшись, позволил себе какие-то намеки. Клянусь вам, они не были никому понятны, только нам с Нею. Налейте мне. Пожалуйста. Скорее. Он налил. Я не выпил. Пусть стоит. Так легче. Знаешь, что в любой момент можешь принять. Взять на грудь. Пропустить. Засандалить.Засадить. - Она прекратила встречаться со мной. На три года. Целых три года Я быстро выпил. Как легко я это произнес - три года. А ведь в каждом из них было по полновесному дню, а в каждом дне по целому часа, каждое мгновенье которого было наполнено невыносимой болью. Я где-то читал, что собака не понимает, что хозяин ушел из дома на время. Каждый раз, когда он покидает дом, она думает, что это навсегда. Три года каждую секунду я думал, что это навсегда. Ничто не может сравниться с этой болью. Ничто. - Мне удалось убедить Ее, что этот урок я запомнил на всю жизнь. С тех пор режимом секретности заведовал я сам. Я дал бы фору любой разведке мира. Я стал крупнейшим специалистом по тайным встречам. Ни одно живое существо не знало о них. Я разрабатывал основной план, запасной, вспомогательный и аварийный. Я предусматривал все возможности, включая и невозможные. Даже при намеке на малейший риск я бледнел, у меня останавливалось сердце. Я хорошо знал, чем это мне грозит. Второй раз Она бы меня не простила. Вы жили в Баку, вы знаете, как сложно, почти невозможно сохранить в этом городе что-нибудь в тайне. - Это просто невозможно. - Я смог. Потом она сказала, что хочет ребенка. И хочет, чтобы этот ребенок был их. Ее и марксистко-ленинского эстета. Только их. Мне предназначалась роль безымянного опылителя. Не больше. И навсегда. Ребенок никогда не должен будет знать, кто его... так сказать, биологический отец. - Вы согласились?! - в его словах был ужас. Я усмехнулся. Внутренне. Милый мой старомодный добропорядочный старичок. В каких разных мирах мы с тобой живем. - Конечно. Это означало, что, по крайней мере, я встречусь с Ней один лишний раз. Я тогда совсем не подумал о физиологии. Хотя, как врач, должен был бы. С пятого месяца беременности я оказался Ей не нужен. Я возненавидил этого еще не родившегося ребенка. Я предлагал Ей сделать собственноручно аборт, искусственные роды, все, что угодно, лишь бы мы снова могли встречаться. - Вы не могли ей этого предлагать, - отказывался он верить. - Вы же мужчина, врач, вы будущий отец, наконец. У нас в Баку понятие отцовства носило какой-то иступленно-истерический характер. Причем, одинаково сильный у представителей разных национальностей и разных сословий. Поклясться здоровьем своего ребенка - высшей клятвы не было, включая даже честное партийное. - Я не был нужен Ей еще год после родов. Она долго кормила грудью, а у женщин в период лактации либидо сильно ослаблено. - А кто у вас родился? - У них, - поправил я его, - родился сын. Она мне показала его один и единственный раз, когда ему было около полутора лет. Он спал. Она вытащили его из коляски, протянула мне, я взял на руки, и он во сне прильнул ко мне и обнял ручонкой за шею. - Хотите, я вам налью еще? - Спасибо. Чуть попозже. Нет, налейте… Спасибо… Так и шла моя жизнь, четко разделенная на две очень неравные части. В одной, большей: работа, сон, еда, жена, детей у нас не было, книги, кино, то есть, все, что бывает у всех людей, и - главное - ожидание встречи с Ней. В другой - сама встреча. Буквально на несколько минут. А потом снова ожидание следующей встречи... Вы, наверное, подумали, что я был очень несчастлив? У него, бедняги, увлажнились глаза, и сил хватило только, чтобы слабо кивнуть. - Ошибаетесь, - засмеялся я. Мне в самом деле было смешно от этой его ошибки. - Я был счастлив. Неимоверно. Безумно. Постарайтесь меня понять. Люди ставят перед собой цель. И чем крупнее она, чем труднее достижима, тем больше счастье, когда эта цель достигнута. Правильно? И сколько раз, по-вашему, такое может случиться за всю жизнь? Всего несколько. Ну, три - четыре. Вряд ли больше. Хорошо, пять. А у меня были с Ней встречи почти каждый месяц. А иногда и целых два раза за месяц. Представляете? Вы достигаете цели всей своей жизни каждый месяц! А то и два раза!... Он смотрел на меня, как на сумасшедшего. Мне было его жалко. Что он видел в своей жизни. Работа, любовь, дети. Он не имел даже крошечной доли того, что имел я. Он не понимает, что такое ожидание. Он даже не представляет, что это значит - жить, предвкушая встречу. Ты ведь не знаешь, когда она произойдет. Сегодня, завтра, через неделю. Ты просто ждешь. И фантазируешь, как это все будет, когда вы встретитесь. Подробно, по секундам, по отдельным деталям, обсасываешь каждое будущее мгновение, вновь и вновь возвращаясь к самому началу - вот я увидел Ее издали, вот Она уже ближе, вот из-под полы длинного плаща мелькнула Ее щиколотка, я знаю, там маленькая, с маковое зернышко, родинка, если сегодня повезет и у меня будет время снять с Нее колготки до конца, я дотронусь до нее губами... Бог ты мой, да каждое из этих мгновений стоит целой жизни. - Она любила вас? Что за глупый вопрос. - Нет, конечно. - Почему .же она с вами встречалась? Один вопрос глупее другого. - Она женщина. В полном смысле этого слова. Я бы даже сказал, в великолепном смысле этого слова. Биологически Ей нужен был мужчина. Хотя бы время от времени. Марсксистко-ленинствующий эстет не подходил под это определение. У него, как мы выражались в Баку, вы должны это помнить, весь пар уходил в свисток. Изменять ему Она не хотела. А со мной вроде бы не измена, потому что я был у Нее до него. Нелепо звучит, но психологически оправданно. Говоря честно, если бы я так не настаивал, она бы и со мной не встречалась. Терпела бы - и все. Ради своего марксиста-ленинца. Она бы и не то вытерпела. - Значит, она его так сильно любила? Нет, он ничего не понял. - А что вы называете любовью? Если то, что было у вас с женой или какими-нибудь другими женщинами... - Я любил только жену. - Вот и хорошо. Значит, мы оба понимаем, какое чувство подразумевается в обществе под словом любовь. В таком случае, она его не любила. То, что Она испытывала к мужу - это не любовь. Это болезнь. - Болезнь?! - Да. Точно так же как и моя болезнь. Мы с Ней были оба больны. Только она мужем, а я - Ею. У меня нет других слов для определения этого чувства. Вообще-то, судя по времени, алкоголь должен был уже начать всасываться. Что-то он запаздывает, братишка. Уж полночь, а Германа все нет. - Выпьем? - предложил я. - А? Да-да, конечно, - спохватился он и поднял свою рюмку. Что-то он стал задумчивый. И то, не каждый день такое сваливается на голову. - За что будем пить? Он ни секунды не раздумывал. - За тебя, сынок! Тоже мне, папаша нашелся. А все равно приятно. - Спасибо. Мы выпили. - А потом они собрались сюда. С марксизмом-ленинизмом в стране возникла напряженка, и эстет решил, что чувство прекрасного одинаково по всему миру, и здесь его встретят с распростертыми объятиями. Они организовали вызов - и поехали. А что делать товарищу русских кровей? - Так вы русский? - Я бакинец. - Это правильно, - согласился он. - Мы все бакинцы. - Но INS этого не понимает. Поэтому я стал пятидесятником. Знаете, что это такое? - Слышал немного. Секта какая-то. Им Америка разрешает подавать на политическое беженство. - Вот поэтому я стал пятидесятником. Самым настоящим. Даже больше - шестидесятником. Стодесятником, если хотите. Я выучил все их обряды, молитвы, обычаи. Когда они устроили мне проверку в американском посольстве, был там у них такой специалист по религиям, всех срезал, потому что масса народу косила под пятидесятников, так он у меня плакал от счастья, когда я исполнил у него в кабинете один из обрядов. Вы, говорит, первый настоящий пятидесятник, которого я вижу за два года работы здесь. Короче, я приехал следом за Нею сюда. - А ваша жена? - А при чем здесь моя жена? - я даже не понял. - Она не поехала с вами? - Что вы?! Она к: тому времени уже ненавидела меня. Кстати, очень неординарная женщина. Могла составить кому-то счастье. Ей просто не повезло влюбиться в меня. в вашем смысле этого слова. - Она не знала о вашем... романе? Хорошее он выбрал слово - роман. У меня тут же возникают всякого рода романтические ассоциации. Долгие прогулки под дождем, тонкий профиль на фоне закатного неба, невинные поцелуи и неясные письма с застенчивыми признаниями... А судорожные хрипы, стоны, сдавленный вскрик, искаженные лица - не хотите? Чужие диваны, стулья, столы, садовые скамейки, сиденья автомобилей, телефонные будки, подъезды, подоконники, подворотни, общественные туалеты - вам не нравятся?.. Эй, очнись, тебе был задан вопрос. - Секундочку. Я вам сейчас отвечу. А как Она вышла в гастроном, вроде бы за маслом, которое я уже купил, завернул в штук десять газет, чтобы оно сохранило холод даже в июльскую бакинскую жару, и мы устроились на стройке неподалеку, которую только что покинули рабочие? Я помню каждое мгновенье этой встречи. Ее позу, как Она вся сжалась там, внутри, когда мы услышали приближающиеся шаги. Потом оказалось, что кто-то зашел на стройку всего лишь пописать. А как Она выбежала за хлебом через улицу? Я взял у знакомого фургон для перевозки радиоактивных препаратов - он без окон - и поставил прямо во дворе булочной. Было совершенно темно, но я видел Ее тело. Оно светилось какой-то белизной в этом мраке. Она держалась за мою шею двумя руками, а ноги... Все-все-все. Выныривай обратно... Сейчас. Еще немножко, еще один только раз. Прямо у Нее в подъезде. Лестничная площадка этажом выше. Она вышла за спичками к соседке. Подоконник такой узкий, что можно только упереться руками. Она была в домашнем халатике. Что-то вроде шелка, очень скользкий. Пола халата все время соскальзывала с Ее спины, приходилось придерживать рукой. И запах. Умопомрачительный, кружащий голову запах женщины, которую только что буквально вырвали из лона семьи, оторвали от дома. Это совсем не тот холодный парадно-парфюмерный аромат, специально создаваемый на выход... Сколько у меня их еще, этих воспоминаний. Целая коллекция. День и ночь я перебираю их, как Кощей свое злато. Время от времени среди них появляются любимчики, которых я вспоминаю чаще других. Потом они приедаются, им на смену приходят другие, а эти я откладываю, чтобы они отлежались и к ним вернулась их прежняя острота и пряность. Или вдруг мне вспоминается нечто, прошедшее тогда мимо моего внимания, а сейчас вдруг карябнувшее память. О, это истинные бриллианты моей коллекции. В пережитом десятки, если не сотни раз вдруг найти новое - это... это как укол в нерв. - Простите за замедленность реакций, - вернулся я к нему. - Кажется, алкоголь начинает действовать. (Ни хрена он не действует. Воду стали разливать по бутылкам.) Вы ведь что-то спросили? А, ну да, знала ли жена о Ней? Конечно, нет. Естественно, она догадывалась, что у меня .кто-то есть. Женщины очень чувствительны к такого рода вещам. Поэтому я не очень скрывал своих любовниц. - У вас еще были любовницы?! - он чуть было не выскочил из своего кресла. - Я же говорил вам - я стал специалистом по секретам. "Подобное прячут за подобным. " Я их заводил, чтобы даже тень подозрений отвести от Нее. И, как видите, весьма успешно. - Несчастная ваша жена, - сказал он с искренним чувством. - Несчастная?- удивился я. - Почему же? Она ведь не была больна мною. Она просто любила меня. А это, как говорится, две большие разницы... Ну так вот, оказался, значит, я здесь. По-моему, Она мне даже обрадовалась. Ненадолго, правда. Минут на пять. Вообще, должен заметить, как человек, как личность я был Ей глубоко безразличен. Я был лишь исполнителем определенной функции. Она никогда не интересовалась, как я живу или как себя чувствую, ни разу не удостоила ласковым словом или взглядом. Но именно это безразличие меня особенно возбуждало. Наверное, и в самом деле, в каждом из нас сидит внутри этакий маленький садистик. - А, может, мазохист? - с иронией сказал он. Ой, у товарища снова показались зубки. Сейчас мы их вернем на место. - Скажите, а вы точно знаете, что это такое - мазохизм? Вы сможете провести четкую границу между мазохизмом и... скажем, самопожертвованием? Александр Матросов, закрывший грудью пулемет -он кто? Мазохист или герой? А ваш покорный слуга, который бросил свою работу, составлявшую единственный смысл его -жизни, и четыре года вкалывает Мойдодыром... - Могли не вкалывать, а сдать экзамены на врача, - зубки он пока не убирал, совершенно не подозревая, что его ждет впереди. - При вашем таланте... - Да? А пока я бы готовился к этим экзаменам, кто содержал бы вашего дорогого Маркса-Энгельса и его семью? - Что?! - опешил он, и зубки мгновенно пропали. - А вот то. Я же не мог позволить, чтобы Она работала продавщицей в «Ралфс». - Но у нее был муж! - взыграло в нем бакинское воспитание. - Это была его забота! - Дорогой сэр, позвольте вам заметить, что вы не очень последовательны. Совершенно недавно вы с энтузиазмом доказывали мне, что он не должен был изменять своему призванию. Своей сущности. Что он обязан был оставаться марксистско-ленинским эстетом даже в условиях глубокого капитализма... - Так значит, это благодаря вам она смогла написать свой учебник? - Глупости, - вырвалось у меня грубее, чем я хотел. - Благодаря своему таланту. Я просто обеспечивал Ее едой и крышей. - А он, этот чертов эстет, знал об этом? Я пожал плечами. - Понятия не имею. Никогда этим не интересовался. Единственное, в чем я совершенно уверен, что про меня лично он не знал. Вообще в мире про нас с нею знали только три человека. Она, я и теперь вот вы. - Скажите, а сейчас вы продолжаете... встречаться? - Я молча покачал головой. - Почему? Потому что она больше не нуждается в ваших деньгах? Я возмутился. - Вы не имеете права так о Ней думать. Она не тот человек. Деньги всегда были самым последним, что Ее интересовало. Просто я стал Ей больше не нужен. Возраст, знаете. С годами отпадает потребность в сексе. У одних это происходит раньше, у других позже. У Нее это произошло сейчас. - Значит, вас просто использовали и выбросили, когда вы оказались не нужны? Я промолчал. Это было правдой и неправдой одновременно. Я ведь никогда не сомневался в своей... скажем так, функциональной Ей нужности. Пропала функция - пропала нужность. Он вдруг грохнул клаком по столу. И откуда только сила взялась в этом тщедушном теле? - Я бы... Я бы убил ее!.. Что мне нравится в бакинцах - это то, что у всех у нас, независимо от национальностей, в экстремальных ситуациях проявляются одни и те же чувства. Убить - и все. - Убить?! - возразил я. - А она-то причем? Да и потом, неужели вы считаете, что у меня может подняться на Нее рука?! - Тогда его! - никак не хотел остыть он. Вот ведь горячий: мужик попался. Истинный кавказец. - Так даже лучше. Если, как вы говорите, она больна им, надо убить его. Ведь в конце концов из-за него у вас такое. Если б не он, вы бы так и жили с ней. Нет, именно этого подлеца я бы убил. Правильное умозаключение. Мне ничего не оставалось, как согласиться с ним. Что я и сделал. - Я так и сделал, - сказал я кротко. Я налил себе и выпил. Что-то устал я от своего рассказа. И хоть бы водка, наконец, подействовала, что ли. Он сидел в своем кресле, чуть отвернувшись в окну, и молчал. Молчал и я. Странно, я думал - распахну двери своей стальной каморки и станет легче, а вышло еще хуже. Я пошарил глазами по потолку. Где здесь крючочек,чтобы на него веревочку и шеечкой в петелечку? Ау-у... Кажется, последнее я произнес вслух, потому что он резко повернулся ко мне. Ручка кресла стукнула по столешнице, "Смирновка" качнулась, но я не дал ей упасть. А если бы и упала, не беда. Вот у гражданина напротив цельный шкап выпивки. Глаза его сияли. В них было такое облегчение, словно я только что подарил ему вторую жизнь. - Я все понял... Какой же я дурак. Так мне и надо... А я уж было чуть с ума не сошел. Теперь я понял. Вы все это придумали. Прямо сейчас. Вы меня разыгрывали. А я сразу не догадался... Я без слов смотрел на него. Как он радовался, бедняга. Как ликовал. Может, и в самом деле признаться? - Только не подумайте, что я на вас в обиде. Правда, я попереживал немного. Даже очень, если честно. Но это хорошо. Это даже полезно. У меня ведь так мало осталось эмоций в жизни... - Да, вы правы. Придумал я все. Извините, пожалуйста. - Что вы, что вы?! - замахал он на меня руками. - Какие извинения?! Вы просто молодец. Такое чувство юмора. Мы все, бакинцы, такие. Поэтому у нас КВН было лучшим в Союзе, даже чемпионом стали однажды, помните?... - Разумеется, помню... - Я встал из-за стола. - Простите, надо идти. - Конечно. Я понимаю, - сказал он с видимым облегчением. - Спасибо за угощение. Все было замечательно. - Спасибо, что разделили со мной стол. Бакинские правила завершения застолья были соблюдены. Я пошел к выходу. - Да, - вспомнил я у самой двери. - Перенести вас на кровать? - Спасибо, я сам. Чувствовалось, что он хочет как можно скорее избавиться от меня, и я не осуждал его за это. - До свиданья. - До свиданья. Я открыл дверь и шагнул через порог. - Стойте! - крикнул он. Я оглянулся. Ожесточенно работаю обеими руками, он гнал ко мне свое кресло. - Подождите.. Не уходите... Я сейчас... Чтобы сократить ему путь ко мне, я шагнул навстречу. Он ткнулся головой мне в живот и остановился. Поднял ко мне лицо. Оно было залито слезами. - У меня есть 8 тысяч. Я их держал на похороны и поминки. Чтобы позвать всех здешних бакинцев. Я отдам их вам. Пусть мои дети хоронят меня. Они не бедствуют, у них есть работа. Уезжайте отсюда. Уезжайте из страны. Беги, сынок, я никому ничего не скажу. Начнешь новую жизнь. найдешь себе хорошую женщину. У тебя все будет хорошо. Ты будешь еще счастливым.... - голос его прервался рыданьями. Я нагнулся к нему. Обнял. Его слезы смешались с моими. Мне так было его жалко. Так хотелось успокоить его. Но как я мог это сделать? Что должен был сказать ему? Что мне не надо убегать? Что убегают, чтобы сохранить что-то. А у меня ничего не оставалось, чтобы сохранять. Я сам себя загнал в ловушку, которую построил собственными руками. Сегодня ночью он умер по дороге в больницу, куда его везли после автокатастрофы. Бывшая в машине с ним дама отделалась ушибами. Она подняла меня с постели звонком. Хотя у нее здесь было много знакомых, она позвала меня. Мы были втроем: я. Она и сын, студент второго курса университета - тело эстета находилось еще в больнице. Она не плакала, не билась в истерике и внешне была совершенно спокойна. Но я, который знал каждую молекулу Ее тела и лица, каждый мельчайший нюанс Ее чувств и настроений, понимал, что Она испытывает не просто горе - у Нее обрушился мир. Я же испытывал очень странное чувство. Я был вроде бы в кругу своей семьи. Она, я и наш сын. Сбылось то, о чем я не смел даже мечтать в самых смелых своих мечтаниях. Но я не чувствовал ничего. Ни-че-го. Я смотрел на них, лица их мне были знакомы, но эти люди были для меня постороними. Я сидел среди совершенно чужих мне людей. Особенно Она, точнее - она. Далеко не молодая женщина, не очень красивая, не сказал бы, что сексуальная, но, главное, абсолютно мне безразличная. Я был оглушен. Парализован. Меня словно обокрали. Выпотрошили. Вывернули наизнанку. В тот миг, когда я лоб в лоб несся в угнанном грузовике на машину с марксистко-ленинским эстетом... Нет, до этого, когда я с скрупулезно рассчитывал все детали будущей аварии, обеспечивал алиби, предусматривал все мыслимые варианты, как это я привык делать, планируя свои встречи с нею... Нет, еще раньше, когда я задумывал саму идею этого убийства, которое было идеальным, потому что никто и никогда не обнаружил бы моей связи с нею, а, значит, и мотива этого убийства... Нет, много раньше, все эти годы, когда я, сжигаемый муками ревности, предвкушал его гибель, исчезновение, растворение, испарение, дезинтеграцию и прочие и прочие способы его ухода из жизни, каждый из которых я самым подробным образом рассматривал со всех сторон... Мог ли я в любой из этих моментов предположить, что, лишая его .жизни, я убью самое дорогое, что у меня есть на свете - мои чувства к ней, потому что с его смертью умрут и они?! Мог ли я, даже в самом страшном своем сне, предвидеть, что они - эти самые чувства - на самом деле всего лишь искаженная проекция моей ревности?! И мог ли я предсказать тогда, что буду скорбеть о его смерти больше, чем о своей жизни?! Брат мой. Незабвенная часть меня. Сроднившаяся половинка. Мой сиамский близнец. Плоть моя и мысли. Прости... Я обнимал моего пациента, мои слезы смешивались с его, мы плакали о разных вещах, но мы плакали об одном. О невозможности начать жить сначала. Когда он совсем ослаб от слез, я уложил его в постель. Он заснул сразу, как исстрадавшийся ребенок. Я вышел на улицу. Шел дождь. Я долго стоял под козырьком у его подъезда. Я не боялся дождя. Я размышлял, куда мне идти. Выходило, что некуда. Через улицу был телефон-автомат. Я поискал в кармане монеты. Потом вспомнил, что в любой стране мира звонок в полицию бесплатен. Я поднял воротник куртки и стал переходить улицу. От водки меня немного вело.

КОНЕЦ