Мой дядя

Он бесшумно приоткрыл дверь моей пустынной комнаты, чтобы облокотиться о высокую стойку, появившуюся посреди нее. Мой блудный дядя, опустивший свои тяжелые руки и знакомую мне голову на ровную поверхность этой стойки. Мой непостижный дядя, которого, увы, я все еще любил, несмотря на его нескладный и злополучный характер, без которого, увы, я истомился, не видя его, и к которому теперь тянулись им же изувеченные клеточки моей души, черной и потрясающе глубокой! Все разбитые клеточки моего организма потянулись к своему божеству, и я налил ему коньяку, которого просили его безрадостно-бесподобные глаза, его заунывная улыбка, зарывшаяся в уголках губ, терпеливо-тяжелеющие руки, полуустало-полунеподвижно взгроможденные им на стойку. Он просил только рюмку коньяка, от которой едва лишь отпил глоток! Мой бесподобный дядя, перед кем не могли бы устоять на совесть запечатанные батареи заносчивых коньячных истуканов! Мой чудный дядя — любимец винных погребов и неизменный завсегдатай открывавшихся в неурочный час пивных заведений! Мой редкостный дядя, прошедший все причитающиеся ему испытания отменными напитками! Великолепный дядя, легко затыкавший за пояс многославных питейщиков из памятно-знаменитых земель! Блистательный дядя, остроты которого поражали, как меткие стрелы завзятых охотников! Восхитительный дядя, в улыбке которого припрятывалось празднество, равноценное коронованию! Выдающийся дядя, светлый лоб которого мне в детстве напоминал Олимп! Мой незадачливый дядя, в течение долгих лет предпринимавший все более неудавшиеся попытки женитьбы, окороновавший своей улыбкой трех своенравных певиц, имевших, как и первая, дивное колоратурное сопрано, сопровождавшее его до последней минуты и (неожиданно прервавшееся вместе с беззвучно опустившейся на него крышкой гроба. Мой бедный дядя, ушедший из жизни, приняв подобие •нововылупленного птенца, живо разглядывавшего окружавшие его мельчайшие подробности, изобилующий редкостными эпитетами, язык которого вдруг предательски и необъяснимо окоростел, напоминая обрубок красного дерева. Мой измученный дядя, тело которого напоследок совершенно иссохло, оставив над худеющими плечами его встревоженную голову. Превратившегося в младенца накануне смерти и захороненного на тесно сомкнутом семейном кладбище, у изголовья своего родителя, колоритнейшей в бытность фигуры, теперь на редкость присмиревшей у обветренной железной ограды...

Мой непоседливый дядя, незаменимо-незаурядный участник жарких карточных ристалищ, переворачивающий козырные карты, как меняющиеся лики фортуны, мановением руки сметающей со стола кудрявые купюры, как плутоватый художник сдувает с драгоценного камня неизбежные рабочие отходы; в редкие и высоко ценимые им минуты удачи извлекающий из огромной колоды спасительную карту, дабы отправить наскучивших ему партнеров в просторные лабиринты адовых чистилищ, но, смейся фортуна, этим же жестом вытягивающий за тяжеленную косу уже никуда не годную пиковую даму (будь она трижды проклята!), которая удивительно легко для своих лет откидывала инкрустированно-блестящую крышку люка, предлагая ему катиться в тартарары!.. И тогда, мгновенно полегчавшие в его вместительных карманах, наспех собранные купюры лихорадочно, в ритме престо, начинали покидать их, пока в какой-то неуловимо-загадочный миг это престо не переходило в престиссимо, как будто новоявленный виртуоз на неведомом духовом инструменте продувал своими артистическими легкими его опустошающиеся, пустеющие, пустые, пустехонькие карманы, не успокаиваясь, пока не выдувал их изнанки, а вместе с нею и его натруженную, воспаленную душу! И тогда начинался жесткий, лишенный спасительно-волшебных вариаций, не диалог, не «триалог», а нечто вроде «квартолога» с тяжелыми пассажами, навевающими фантасмагорические картины из вычитанных им когда-то описаний страшных судов... После чего наступала самая трогательная часть композиции, в которой безраздельно солировал он. Это было блистательное соло с закладными, фальшивыми ордерами, виртуозно подделанными подписями, речитативом оглашенными обещаниями. Это было соло в сопровождении многообещающего хора из близких родственников, с многоходовой перепродажей пустеющих квартир, безудержно превращавшихся в бесчисленно-однообразные купюры, адресованные преуспевающему баловню, продемонстрировавшему во время последней карточной игры чертовски острые зубы, одно напоминание о которых сдавливало дух... Мой несравненный дядя, научившийся так неподражаемо лгать, что и сам поверил в свои замысловатые россказни. Без всяких обиняков украшавший действительность такими невероятными эпизодами, что ни у кого не хватало сил окатить эти чудовищные (росписи водой!.. И, как бы чувствуя это, продолжающий с увлеченностью обезумевшего художника палеолита иссеивать таинственными иероглифами интерьер пещеры, сотрясаемой подземными взрывами!..

Мой обнищавший дядя, истощивший, подобно деньгам, свое необычное красноречие, стоял теперь, облокотившись о блестящую стойку в полупустой комнате, где обитал я. Мой непутевый дядя, который лишь изредка становился мне дядей, предпочитая быть самим собой, дабы вести свою неистощимо-гривуазную жизнь, наполненную неиспробованными событиями, перемешанными с неизъяснимыми россказнями... Мой призрачный дядя, проникший ко мне через случайно распахнутые форточки сна, чтобы посетить мои безмолвные покои и, облокотившись о неудобно-высокую стойку, испить со мной, даже не глядя на меня, крохотный глоток коньяка из заплесневелой старой бутылки... Чтобы напомнить мне о себе, черты лица которого были незаменимой азбукой моего детства, выражение которого я с упоением не раз перечитывал вместе со страницами из любимых поэм, загадочно-влекущая улыбка которого, выхваченная мной впервые из таинственных глубин детских комнат, поразила мое воображение вместе с добытым в неравном поединке ястребиным яйцом, закинутым игривым случаем на вознесенный поверх облаков скалистый гребень!.. Однако эта бессловесная улыбка поведала теперь о непрекращающейся пыли могил, она нашептывала непонятным мне языком сухих стеблей и странных насекомых, и робкий шаг к былому эпикурейству ознаменовался для нее лишь призрачным глотком коньяка, пролетевшим сквозь горло... Оказавшись по разные стороны стойки, мы, увы, говорили на непересекающихся языках. Он все более мрачнел, уходя в себя; а вызванное им любопытство раздирало меня на части, и я забывал благословлять силу, вытолкнувшую его из цепкой пасти молил, чтобы достать из кладовых моей запущенной памяти досадно забытую, но ни с чем не сравнимую азбуку моего детства!