Вблизи моря

«Как все быстро в жизни пролетело», — первое, о чем подумал Савалан проснувшись, и ощутил горечь от собственной же мысли; с некоторых пор эта мысль неотвязно преследовала его, окрашивая любое событие в печальный цвет, любое, ранее доставлявшее радость и удовольствие.

Вздохнув, он встал, нашарил, не глядя, шлепанцы, почувствовав внутреннюю прохладу обуви, которая, однако же, быстро приобрела теплоту ступни, и поплелся в ванную; там он включил свет и пустил воду из крана, что шлепнулась в слив перекрученно-глянцевитой струей, посмотрел на свое отражение в зеркале, вделанном в кафель над раковиной, и плеснул на отражение водой, и пока вода стекала, смотрел на свое искаженное лицо, которое медленно восстанавливалось, по мере стекания струек, скользящих с разными скоростями...

Так накатывались волны на пологий песчаный берег, одни полукружья убегали далеко вперед, скользя с большей скоростью, другие отставали. Пожалуй, лучшие моменты своей жизни он провел у моря, забывая свои недуги, неприятности, плескался в волнах, нырял, заплывал к буйкам, ограждающим зону купания, играл в волейбол на берегу или просто прогуливался, с друзьями или один, но неизменно ощущал могучее влияние этой бескрайней воды, имеющей значение для него большее, чем простое скопление определенных молекул, определенно расположенных.

Эти пенные накаты на апшеронских пляжах, полукружья, стелющиеся по песку или по ракушечнику, как арки бесконечной галереи...

Зной стлался над песком, подымаясь вверх стеклянными, шевелящимися змейками, и уносился ветерком в глубь полуострова; море масляно колыхалось в полуденном зное, неся на вершинах пологих волн сверкающие отблески солнца, вспыхивающего то там, то сям, ослепляя.

Стеклянная бутылка, лежащая на дне, и в ней продолговатый пузырь воздуха, оставшийся... Сильный запах гниющей на кромке прибоя травы, на которой скачут серебристые мушки, как шарики ртути...

Разлившуюся ртуть из тонометра Савалан собирал, ползая по полу и склеивая шарики в один, более крупный, наконец, собрал; шарик ртути на ладони, проседая от своей же тяжести, чечевицеобразный, колыхающийся...

Девочка выплеснула воду из ведра ему под ноги, и вода, шлепнувшись на песок, разлетелась множеством пепельных шариков, похожих на шарики ртути, что споро катились по пыльной земле.

Ее звали Нурджахан, — вспомнил он имя девочки, которая нечаянно выплеснула воду ему под ноги.

...Савалан заварил чай и выпил стакан, стоя у окна и любуясь тополем за окном; дерево вскипало от порывов ветра, меняя цвет.

Пирамидальные тополя стоят в ряд вдоль каналов и дорог, взметнувшись высоко в небо и отбрасывая от себя длинные тени, скачущие по мчащимся автомобилям.

Тень от самолета скользила по земле, подскакивая на неровностях; вдоль фюзеляжа самолета тянулся ряд квадратных окошечек; из патрубков от моторов выстреливал сизый дым, а во время полета иногда появлялось и пламя, как из паяльной лампы. Он помнил леденящие провалы в воздушные ямы, долгие, с замиранием сердца, а на хвосте у самолета была такая штанга, на которую самолет опирался на стоянке, чтобы не потерять центровку, и пахло от самолета иначе, оттого, что заправлялся бензином. Дельфиний нос ИЛ-14-го, на самолете, помнится, были топовые огни, красный и зеленый, проблес-кового маяка не было.

Часто летели сквозь облака, ибо выше не летали, тряслись крылья, а по окнам-иллюминаторам косо назад стекала влага.

Стоя у штормового моря, он сильно зевнул, и слезинки выкатились из наружных уголков глаз и поползли косо назад, по щекам. Волны бились о скалы, взметаясь разорванной пенной массой ввысь — словно расплавленное олово, пролитое на стекло.

Они лежали на ракушках, впивающихся в спину, и от ракушек оставались розовые вдавления, легкие, как запятые.

Стоя у штормового моря и ощущая резкий запах этой бескрайней бугристо-шевелящейся воды, Савалан сравнил валы со стадом бредущих слонов...

Любуясь вскипающим на ветру тополем, Савалан унесся к тому берегу, покрытому ракушечником, услышал хруст ракушек, колющих босые ступни, увидел своих друзей, резвящихся в пене прибоя, увидел ту девушку, стоящую на скале на фоне прибоя, взметающегося над ней пенными лоскутьями, напоминающими расплавленное олово, пролитое на стекло, и теплом окатилось его сердце; он вспомнил тогдашнее ощущение молодости, ощущение того, что все еще впереди. Савалан произнес в уме имена своих друзей, которых уже не было, часто видя их во сне, их милые лица, он переживал потерю физически, будто часть его самого ушла с ними в другой мир; сколько раз на дню он мысленно оказывался на берегу, как и встарь, со своими друзьями, и они вместе вновь и вновь плескались в волнах прибоя, беспричинно хохоча и толкая друг друга, бегая взапуски по мелководью, по этим пенистым полукружьям, набегающим на песок, или просто лежали на берегу, подставив тела солнцу и перебрасываясь ничего не значащими фразами, сколько раз...

Он даже путал реальное с воображаемым.

«Интересно, где они сейчас?» — спросил он сам себя.

Ни звука не донеслось в ответ, ни малейшего шороха, ни вздоха.

А ведь общался он с ними во сне, они передвигались вместе, что-то делали, но не разговаривали, как это бывает, обычно, с умершими; только теперь он осознал, как много они для него значили.

«Жаль, что поздно», — без печали вздохнул Савалан, принимаясь за второй стакан чая и распахивая окно, чтобы явственней слышать тополиный шелест — как шум волн...

Достигая критической глубины, волны, чуть замерев, обрушивались, закручиваясь, и их спины становились, как стекло на сколе, и клокоча, толкая перед собой пену, шли к берегу, чтобы, достигнув еще одной критической глубины, распластаться, скользя полукружьями; в узких местах эти полукружья были готическими.

Над апшеронским пляжем самолет тянулся на посадку, разворачиваясь над морем, выпустив игрушечные колесики и остро сверкая малиновым маячком под брюхом, различимым даже в свете дня.

У того самолета с квадратными иллюминаторами под одним крылом было выведено СССР, а под другим — буквы и номер борта, а от кабины до хвостового стабилизатора тянулся трос антенны, различимый, когда самолет брал вираж, и трехлопастной пропеллер на кончиках лопастей имел желтую окраску, и когда лопасти крутились, становясь прозрачными, то желтый обод все равно был различим, вероятно, это делалось для авиатехников, чтобы случайно не угодили под работающий пропеллер.

Потом Савалан вспомнил, что сегодня — день рождения дочки. Идти к ней не очень хотелось, чтобы не мешать молодым, но ради приличия нужно было; он решил подарить дочке ракушку, привезенную из Крыма, рогатую, спирально закрученную, перламутровую внутри, как завиток крема.

Лестница внутри минарета винтообразно взбиралась вверх, изредка освещаемая узкими, продолговатыми оконцами, из которых внутрь врывались снопы солнца с плавающими пылинками.

Савалан пытался вспомнить, когда это он взбирался на минарет, но так и не припомнил, лишь ощущение спирального подъема да эти опаловые снопы света остались в закромах памяти.

Потом принял душ, но сперва полюбовался серебристым конусом, бьющим сверху, лишь затем встал под воду, и капельки влаги поползли по его телу, и он с горечью подумал, как одинок; из зеркала над раковиной на него смотрел незнакомый мужчина с седыми волосами на груди; Савалана поразил собственный вид, и он поспешно отвернулся, помочившись тут же в ванне, он перекрыл вентиль, и конус струек резко оборвался, как отрезанный, а Савалан перешагнул через край ванны, стараясь не глядеть на себя в зеркало, стал обтираться, стоя босиком на плитках; потом он тряпкой затер свои мокрые следы.

Мысль об одиночестве неотвязно преследовала его весь день, лишая покоя.

У дочери собрались ее подружки и сослуживцы; приход Савалана молодыми был встречен уважительно, но без особого восторга, усадили его во главу стола и забыли о нем тотчас, но это устраивало Савалана, и он сидел себе, предаваясь думам, вспоминал дочь маленькой, вспоминал, как жена и он были счастливы, когда родилась Лейла, вспоминал, как ездили вместе на пляж, как учил Лейлу плавать и нырять, не бояться воды.

Когда она ныряла, то волосы ее колыхались, струились за ней, как факел на ветру, и креветки убегали от нее, оставляя за собой пунктиры мути; Лейла нашла на дне бутылку, в бутылке серебрился пузырь оставшегося воздуха, как в ватерпасе.

Савалан почувствовал на себе взгляд женщины, сидящей рядом улыбнулся ей вежливой, ничем не обязывающей улыбкой и вновь унесся в подводный мир, где кружочками светлели ракушки, а песок на дне походил на стиральную доску, мягкий под ступнями, податливый, а впереди плыла маленькая Лейла, по-лягушачьи, энергично отталкиваясь ногами, и тень ее, вибрируя, скользила по гофрированному дну, синхронно повторяя все ее движения.

Как они были счастливы тогда!

Савалан опять почувствовал взгляд женщины; она на сей раз не отвела взгляда, как бы бросив ему вызов.

А от Лейлы назад струились пузырьки воздуха и, вихляя, уносились к поверхности, наливаясь солнцем.

Савалан вышел на балкон, и она вышла следом, через небольшую паузу; сперва они молча любовались вечерним городом, отсюда, с седьмого этажа, чашей бакинской бухты, лежащей неподвижно под луной, с силуэтами танкеров, стоящих на рейде, любовались Зыхским массивом, сверкающим многоэтажными домами, наконец, Савалан сказал:

— Вероятно, вы работаете с Лейлой?

— Нет, — ответила женщина.

Под этой маленькой, лронзительной луной Савалан различал даже якорные цепи, тянущиеся из носовых клюзов танкеров к воде; как тонкая нашейная цепочка выглядели отсюда те якорные цепи, удерживающие махины танкеров; и конусы плавучих бакенов он различал, увенчанных на своем острие то белым, то красным огоньками, и от огоньков по воде — легкие змейки, красные и белые.

— Наверное, вы любите все это? — спросила женщина, описав рукою полукруг.

— Очень, — кивнул Савалан.

— Как вы смотрели...

Он покосился на нее. В комнате танцевали, мягко светился торшер, отражаясь от хрустальных фужеров бледными всплесками.

— Поехали к морю, — неожиданно предложил Савалан.

— Сейчас?

— А почему бы и нет?

— Впрочем, почему бы и нет, — усмехнулась женщина.

...Автомобиль, неся перед собой два белесых пучка от фар, в которые трассирующими пулями взлетала ночная мошкара, несся по пустынному шоссе, озаряемому редкими светильниками; Савалан краем глаза следил за женщиной, которая сидела рядом, откинувшись на спинку сиденья, и, казалось, дремала.

— Меня зовут Нурджахан, — сказала она.

Савалан вздрогнул, с запозданием переключая дальний свет фар на ближний из-за встречного транспорта; встречная машина с коротким вздохом промчалась мимо, и в зеркале заднего обзора возникли, удаляясь, рубиновые стоп-сигналы.

Савалан подъехал к самой воде и заглушил двигатель, сразу стал слышен шум воды, и крепкий морской дух окутал их.

«Какое совпадение», — сам себе сказал Савалан, а вслух произнес: — Мне нравится ваше имя.

Нурджахан вышла из машины, и глубокие вдавления от ее каблуков потянулись за ней по песчаному побережью, и вся она, тонкая и молодая, пронзаемая луной, всколыхнула в нем воспоминания о той девочке, выплеснувшей воду из ведра, что покатилась по пыльной земле множеством пепельных шариков.

Шарики катились, заворачиваясь в пыль...

Нурджахан тем временем скинула юбку, кольцом упавшую к ее ногам, выскользнула из кофточки, стряхнула с ног босоножки, как отделываются от прицепившегося к ноге котенка, и ступила в воду; Савалан подошел к самой кромке прибоя, окинул взглядом море под луной, накатывающиеся на берег фиолетово-белые барашки, идущие чередой, посмотрел и на силуэт женщины, медленно погружающийся, со светлой полоской от лифчика, пересекающей ей спину и отчетливо различимой; он побродил по берегу, хрустя песком; полукружья волн, как арки бесконечной галереи, накатывались на берег.

Вскоре Нурджахан вышла, вся глянцево переливающаяся под луной, подошла к нему, не стыдясь своей обнаженной груди, и он решил не придавать этому значения, помня о разнице в их возрасте.

Женщина, присев на миг, подняла свою одежду, подцепила босоножки и, беспечно болтая ими, направилась к машине, оставляя на мокром песке узкие отпечатки ступней; он повременил, дав ей возможность одеться.

— А то, что я приятельница Лейлы, пусть вас не волнует, — сказала она в машине, озадачив Савалана.

Обратная дорога прошла тоже в молчании; она сама предложила продолжить вечер, да и Савалану этого хотелось...

Нурджахан разгуливала по комнате, разглядывая обстановку, и потные следы оставались за ней на паркете, ибо была она босиком, затем она обосновалась на кухне, удовлетворив свое любопытство, села за стол, крытый клеенкой в крупную клетку, под красный абажур, и на миг исчезла из поля зрения; Савалан даже заслонился рукой от света, пытаясь разглядеть женщину.

Образ той Нурджахан тоже помнил смутно, затерялся за давностью лет.

Он достал вишни в тарелке, и темные, запотевшие ягоды с торчащими вкривь и вкось черенками засверкали под абажуром, достал из холодильника вино, разлил в стаканы, мельком вспомнив те дни, когда пил вино с друзьями, разговоры, которые они вели тогда, естественно, забылись, что они делали, тоже смутно припоминалось, но атмосфера тех счастливых застолий, дух, их объединяющий в ту пору, остался и по сей день, согревая память.

— О чем вы задумались? — спросила Нурджахан, возникая в поле его зрения.

— Вспомнил друзей.

— И много их у вас?

— Многих нет, — горько обронил Савалан и выпил до дна за друзей.

«Друзья и семья, вот что наполняло смыслом мою жизнь, — подумал Савалан, теряя из вида Нурджахан, которая словно растворялась в красном свете абажура. — Теперь нет ни того, ни другого. Что же меня держит здесь?»

— Ничего, — вслух вымолвил он и, спохватившись, взглянул на женщину, вновь возникшую, повинился лицом перед ней за то, что вслух разговаривал, а она неожиданно протянула руку через стол и дотронулась до его лица, жест был мгновенный и до того нелепый, что оставил после себя ощущение нереальности, хотя Савалан ясно видел, как тень от ее руки метнулась к нему по клеенке, перескочив через тарелку с вишнями; как бросок кобры.

Крестообразная тень от того самолетика с квадратными иллюминаторами подскакивала на неровностях земли.

— Куда вы уходите от меня постоянно? — спросила Нурджахан.

— Вспомнил кое-что.

— А я вспомнила, как влюбилась в вас, — сказала она. Савалан удивленно посмотрел на женщину, которая годилась ему в дочки.

— Мне было десять лет. Вы пришли к моему отцу, мы жили в доме с палисадником, и я выплеснула нечаянно вам воду под ноги.

Савалан опять вздрогнул, воочию увидев, как покатилась вода по пыльной земле множеством пепельных шариков, стремительных, словно шарики ртути.

— Что с вами? — обеспокоилась она, заметив его бледность.

— Так ты дочь Марата? Она кивнула.

— Мы с твоим отцом дружили.

— Знаю... Но отца уже нет в живых. И он бросил нас с матерью десять лет назад.

— Это не меняет дела для меня.

— Но не для меня! — проговорила Нурджахан, царапнув его взглядом.

Савалан вздохнул и ничего не ответил.

— Не живите фантомами. Они там и никакого отношения к вам не имеют!

— Ты так считаешь?

— Уверена.

— Именно этим отличается твоя молодость от моего возраста.

— Вы моложе многих молодых.

— Спасибо за комплимент.

— Мой отец был такой же, — раздраженно закончила она. Савалан кивнул, вызывая из глубин памяти лица друзей юности, в том числе и Марата.

— Поэтому, когда он нас бросил, я его возненавидела.

— Может, дело в твоей матери?..

— Безусловно. Но я-то при чем? Меня же он тоже бросил!

— И я с женой не очень ладил, — винясь за друга юности, проговорил Савалан.

Нурджахан встала, решительно обошла стол и, подойдя к нему, прижала его голову к своему животу; Савалан попытался отстраниться.

Лежа в постели и выпростав босые ноги из-под простыни, Савалан волновался, шевеля пальцами на ногах, в то время, как Нурджахан зашла в ванную, и сюда доносился слабый шорох душа; когда душ стих, он почувствовал себя настолько беспомощным и растерянным, что ему стало весело.

— Чему ты смеешься?? — спросила Нурджахан, входя в комнату в набедренной повязке из полотенца.

— Я смеюсь над собой, — ответил Савалан, любуясь ее силуэтом, заливаемым лунным светом из окна. — Разница в возрасте — это, по сути, разница в восприятии жизни. Для меня все уже позади, для тебя — впереди.

— Возможно, — беспечно ответила Нурджахан, поправляя волосы обеими руками и походя сейчас на кувшин о двух ручках, из которого льется-струится густой напиток ее волос.

«И неважно, что я делал в юности, скакал ли на коне, переплывал ли реку, рвал ли цветы для девушки, или томился в неудобстве, голодая и страдая, важно, что в юности все ощущалось как преддверие чего-то огромного и светлого, того, что ждет впереди...»

— О чем ты задумался? — спросила она, усаживаясь рядом и неторопливо вытаскивая полотенце из-под себя, как вытаскивают шашку из ножен перед атакой.

— Так, — неопределенно ответил Савалан, следя за бледным лезвием полотенца, натянутым словно струна.

— Ты, как и все, ждал чуда? — усмехнулась Нурджахан.

— Наверное... — Он подвинулся.

— Лежи, — предупредила женщина его движение. — Я помню, как вы сидели с отцом в палисаднике под абрикосом...

— И играли в нарды, — подхватил Савалан.

— Пили вино и закусывали абрикосами прямо с дерева, и ты тогда сказал: как чудесно мы сидим...

Савалан стремглав унесся в те дни, но память сохранила лишь пепельные шарики воды, катящиеся по пыльной земле; остальное стерлось. Как из омута, вернувшись из глубин памяти, он обнаружил, что Нурджахан, смутно проступая рядом, как бы парит над кроватью.

Пронзительная луна стояла в окне, обрекая мир под собой на неподвижность и пустоту; почти до рассвета Савалан не сомкнул глаз, предаваясь воспоминаниям, которые бессистемно возникали, череду ясь, и выискивал чудесные мгновения своей прошедшей жизни; чудес оказалось не так уж мало.

А Нурджахан невесомо лежала рядом, почти не дыша, и он радовался, что не одинок в этом ночном, подлунном мире, ибо всеми фибрами души хотел быть не одиноким, продолжая надеяться на очередное чудо.

Светлая, тонкая синева началась на востоке, исподволь охватывая небосклон, и в этом прозрачном свете ярче засветилась планета, купаясь в лучах еще невидимого светила.

Савалан проснулся поздно, когда солнце уже сверкало в море, у Зыхской косы, и первой мыслью, пронзившей его, было:

«Как все быстро пролетело».

Окончательно стряхнув с себя состояние сна, он со все возрастающей радостью припомнил события вчерашнего вечера, вспомнил лик Нурджахан, ниспосланный ему судьбой, взбодрился душой, чего с ним не случалось в последнее время; впереди забрезжила надежда, как преддверие чего-то огромного и светлого.

Нурджахан рядом не было, постель не тронута, не примята, поэтому Савалан встал, не глядя, нашарил шлепанцы, и прошел на кухню; стол был совершенно чист, даже легкие, переплетающиеся кружочки от донышек стаканов и бутылки, что проступали вчера, исчезли; он рыскал по комнате, пытаясь найти хоть какой-то след женщины, принюхивался к подушке, обследовал и паркет, на котором вчера так четко отпечатывались следы ее босых ног; но все тщетно.

Смеясь, он осознал наконец, что стал жертвой не на шутку разыгравшегося воображения, присущего ему и в прошлой жизни, приходящего ему на помощь и тогда — и все его близкие и друзья, все эти города, горы, деревья, облака и море, которое он так любил, увы, даже море, — лишь плод его воображения, и единственная реальность, которая признавалась его памятью, были эти пепельные шарики, резво катящиеся по пыльной земле, эти мгновенные брызги прибоя, лоскутья, взлетающие над скалами, словно застывшее олово, пролитое на стекло, эти розовые вдавления от ракушек на спине и икрах, как запятые, — все это неосязаемые отблески той жизни, которую ему нарисовало воображение и будет продолжать рисовать до последнего его вздоха, до последнего удара сердца.