Получить забытый пароль
RSS
Память Сердца
Беседа Фикрета Годжа и Александра Грича.
июль 2013 года, Лос-Анджелес.
Фикрет ГОДЖА
Автор десятков стихотворных книг, переведенных на многие языки народов мира.
Народный поэт Азербайджана. Первый секретарь правления
Союза Писателей Азербайджана.
Фикрет Годжа и Александр Грич
Александр ГРИЧ
Поэт, переводчик, член Союза Писателей СССР.
С 1992г. живет в Лос-Анджелесе. Автор и продюсер документальных фильмов и телепередач.
Исполнительный вице-президент Американского культурного фонда Булата Окуджавы.
А.Г. – Вспоминаю строки Батюшкова: «О память сердца, ты сильней Рассудка памяти печальной…» Если бы меня спросили сейчас, что самое важное в нашей с тобой лос-анджелесской встрече – я бы, наверное, сказал об ожившей памяти сердца.
Странное дело – мы сидим за столом на другом конце планеты. Все изменилось – нет той страны, в которой мы жили и общались, говорят, неузнаваемо изменился Баку, ты являешься одним из руководителей огромной писательской организации в независимом Азербайджане, которого тоже не было…
А сидим мы с тобой вместе совсем как в былые времена, и, стало быть, в нас жива и существует частица этих времен. Эта наша память сердца. Нет, не старческие воздыхания по прошлой советской жизни. Наша с тобой память сердца и коммунизм пережила, и всякие социалистические соревнования, она и в нынешнем капитализме существует также отстраненно, как и в прошлом режиме.
Ты больше тридцати лет назад написал стихи, которые я тогда перевел и с тех пор помню наизусть.
Этими стихами я, кстати, открывал презентации своей книги «Осенняя остановка» в Лос-Анджелесе, в Силиконовой долине, в Сан-Франциско.
Как хорошо, что мы пришли с рассветом,
И что назад во тьму уходим снова.
Когда бы нас не ожидало это,
Наш путь земной лишился бы основы.
Как хорошо, что весны есть и зимы,
А мы не знаем времени границы,
И что един наш мир необозримый –
Под нами – рыбы, а над нами – птицы.
Как хорошо, что небу улыбнемся,
Что поглядим, как ветер волны множит,
Что мы в конце концов к земле вернемся
Или она вернется к нам, быть может…
Ах, кто кому принадлежит – не важно,
Мы зря об этом непрестанно судим,
Ведь все, что человек вершит отважно,
Останется равно – земле и людям.
Мы ищем в прошлом завтрашних ответов,
Мы в новый день спешим, к иным пределам…
Как хорошо, что есть на свете белом
Грядущее… Хотя и странно это.
Наверное, я потому люблю эти стихи, что такое ощущение времени мне очень близко.
Ф.Г. – Я тоже благодарен судьбе за эту встречу. У нас ведь нет с тобой отношений постоянных – внешне, во всяком случае. То есть мы не переписываемся регулярно, даже не поздравляем друг друга с днями рождения… Но, когда я прилетаю в Индианаполис, где живет с семьей моя дочь Гюнай, я непременно тебе звоню. Тоже психологическая загадка… Другой конец огромной страны, континент надо пересечь, чтобы увидеться, а всё же ощущение: мы – рядом. И видишь, верным оказалось ощущение.
Общаясь здесь с тобой, с твоими друзьями, с твоей семьей – я с удовольствием вижу, как живы ваши бакинские корни, как они составляют важную часть вашей здешней жизни.
Все переплетено. Вот виделись мы с семьей твоей дочери Лалы – она психолог по специальности и по призванию, но на досуге делает коллажи… На мой взгляд, талантливо. Не на продажу делает, для себя, и как видны азербайджанские мотивы в ее работах. А чудная рыжая внучка Надия, которая одинаково говорит по-русски и по-английски с удовольствием подпевает азербайджанской певице, пока не понимая слов.
А эти бакинские картины, висящие в твоем доме. И коллекция восточной медной посуды, которую Людмила-ханум, твоя жена, собирает долгие годы...
А.Г.– Знаешь, мой старший сын, Роман, живущий в Иерусалиме, выпустил несколько лет назад книгу рассказов, на мой взгляд, интересную, и там бакинские мотивы сильны. И младший наш сын Джек, который приехал сюда пятилетним и, естественно, он самый американский человек в нашей семье, тоже помнит, по-своему, конечно, наш бакинский дом, нашу бакинскую жизнь, наших друзей из Азербайджана. И тех, что там остались, и тех, что разбрелись по миру.
Кстати, тем, кто не в Баку живет, я думаю, будет особенно интересно узнать про сегодняшние дела азербайджанских писателей. Ведь сегодняшний союз писателей на прежний совсем не похож.
Насколько я знаю, в писательском Союзе Азербайджана Анар – председатель, ты – первый секретарь. Есть и еще секретари… Я слышал, что в Союзе этом очень много участников. Расскажи, пожалуйста, о том, что собой это объединение писателей представляет и как происходит его работа.
Ф.Г.– Союз у нас действительно большой. Около 1600 писателей он объединяет. Много это или мало? С чем сравнивать?
В советские времена в Азербайджане членами Союза состояли около 300 писателей. Но это был другой Союз, где для членов создавались достаточно тепличные условия жизни. При капиталистических порядках это, сам понимаешь, невозможно.
Мне говорят иногда, что количество членов союза непомерно велико. Может быть… Но что случилось бы, если бы мы резко ограничили прием в Союз?
А случилось бы то, что рядом возникла бы вторая писательская организация, и третья, и четвертая… Началась бы неизбежная борьба интересов – литературных и нелитературных. Ничего этого сейчас нет.
Мы, кажется, единственная страна на постсоветском пространстве, которая сохранила единый Союз писателей.
Поэтому он и в нынешних условиях достаточно силен, поэтому к нему прислушиваются и государство даже помогает финансово с изданием литературных журналов, со стипендиями нуждающимся писателям (ежегодно выделяются 70 таких стипендий, в том числе 20 – для молодых писателей).
Интересная деталь – много членов парламента Азербайджана – Милли Меджлиса – члены нашего союза.
Совершенно другая, чем прежде, структура у нашей организации – у нас сегодня больше 12 отделений союза писателей, в том числе и далеко за пределами Азербайджана – в Москве, в Дербенте, в Израиле. Я думаю, число этих отделений будет расти.
И, раз уж мы заговорили о загранице, хочу особо сказать о наших развивающихся зарубежных связях.
Традиционно крепкие связи у нас с российскими литераторами – и, я думаю, мы можем предпринять и предпримем дальнейшие шаги, чтобы эти связи укрепить. Делегация нашего Союза побывала с официальным визитом в Израиле.
Там создано, как я уже упоминал, наше отделение, но я думаю, это еще не предел. Есть в Израиле целое поколение писателей из Азербайджана, пишущих на русском языке. Думаю, и они, может быть, были бы заинтересованы во вхождении в наш Союз.
Это – акции плановые. Но есть и события неожиданные. Скажем, недавно приезжал в Баку профессор Миланской консерватории Давид Гуатиери. Он некоторое время назад заинтересовался азербайджанской поэзией. Наше посольство в Италии помогло ему получить образцы лирических стихотворений, помогли и с ознакомительным переводом.
Профессор написал музыку к понравившимся стихам. По-моему, хорошо получилось. Теперь готовится к выходу книжка этих песен, они уже исполнялись, и с успехом…
Формы международного общения могут быть очень разными.
Вот наша с тобой беседа, как я надеюсь – не последняя. Почему бы нам не сделать такие разговоры регулярными – благо современные средства связи это позволяют.
А.Г. – Согласен. В конце концов, тем для разговора у нас много. И, учитывая характер нашей будущей интернетной аудитории – самые разные люди из многих стран, на разных континентах, я хотел бы сегодня поговорить подробнее о тебе.
Когда поэт уже много лет, как официально «народный», а неофициально, по признанию людей – куда раньше, когда за плечами – десятки книг на многих языках, словом, когда он давно уже стал литературным «генералом» – в беседах с ним нет недостатка, но мало кто возвращается к началу его творческого пути. А я хочу начать как раз с этого. Ты всегда хотел стать поэтом?
Ф.Г.– Хочешь – верь, хочешь – нет, но стать я мечтал кадровым военным. Мой дядя – Мелик Магеррамов был Героем Советского Союза, и я всерьез думал о военной службе. Поехал сдавать экзамены – и не был зачислен, причем мне достаточно ясно дали понять, что не зачислен я по национальному признаку. «Какой из тебя может быть офицер?»
Впрямую ничего другого не сказали, конечно, но сомневаться не приходилось. Так что пришлось выбрать мирную специальность. Поступил в железнодорожный техникум на строительный факультет. Работал на строительстве первой очереди Бакинского метрополитена.
Почему стал писать стихи – не могу ответить. Большинство молодых людей в этом возрасте пишут.
Другое дело, что из этого получается…
У меня получилось как-то сразу, без мучений. Повезло, наверное.
Первое мое стихотворение было опубликовано в журнале «Кирпи», когда мне было двадцать. Еще до этой публикации я, не задумываясь, и не колеблясь (о, юношеское самомнение!) понес стихи в редакцию журнала «Азербайджан» – это и в те годы было самое солидное литературное издание.
Возглавлял его Али Велиев, ответственным секретарем был Салам Кадырзаде, а поэзией заведовал рано ушедший от нас Беюкага Гасымзаде – отец нынешнего главного редактора журнала «Азербайджан» Интигама Гасымзаде.
Что самое удивительное – стихи сразу понравились, их обещали напечатать. Меня это ничуть не удивило. Как ни странно, я был так уверен в себе, что, кажется, ничто не могло бы эту уверенность поколебать.
Однако время шло, а публикации все не было. Уже вышло в свет стихотворение «Племянница» в «Кирпи»…
Итак, я снова пошел в «Азербайджан». Вышло так, что мой разговор в отделе услышал главный редактор, сидевший за перегородкой, и потребовал меня со стихами к себе.
И начал читать мои стихи вслух.
Стихи были длинные, сюжетные. Речь там шла о старухе-матери, которая беспокоится, что сын очень много работает, почти не бывает дома, и что неведомый ей человек по имени «райком» не дает ему покоя. В результате оказывалось, что друг ее сына и был тем секретарем райкома.
Давно я этих стихов не перечитывал, но, насколько помню, они были написаны довольно живо и забавно.
Али Велиев закончил чтение и поглядел на ответственного секретаря: «А что? Хорошие стихи. Будем печатать!»
«Конечно, – кивнул Салам, – через выпуск у нас подборка молодых…»
« Поставь стихи в этот номер!» – потребовал Али Велиев.
« Но этот номер уже полностью готов…»
«В этот номер!», – повторил Велиев. Те, кто его помнят, помнят и о том, что спорить с ним не приходилось…
Стихи действительно появились в ближайшем номере, и в этом смысле я перестал быть начинающим.
Повезло? Повезло, конечно…
А.Г.– Но ты же не станешь утверждать, что тебя всегда в литературе встречали с распростертыми объятиями?
Ф.Г.– Литература – не тот род деятельности, где хоть кто-нибудь может этим похвастать. Мне, повторю, во многом везло. В частности, в том, что «придирались» ко мне, критиковали меня люди, мне не близкие. А защищали те, чье мнение значило для меня невероятно много.
Скажем, были у меня такие молодые программные стихи – их перевела на русский Алла Ахундова.
Мой дом – автобусы, вагоны, самолеты,
Деревни, города, планеты-
только курс.
Я прожил миллионы километров
и неизвестно,
где остановлюсь.
Так вот, нашлись грамотеи, которые строго указывали мне на то, что время в километрах не измеряется. За меня вступился тогда Расул Рза. Он вообще ко мне очень тепло относился и его поэзия, его школа, его жизнь значили для меня очень многое. Он, помню, указал критикам на пример из азербайджанского фольклора, где расстояние измеряется путем…
Сейчас, когда можно писать что угодно и о чем угодно, очень желательно, чтобы нынешние молодые представляли себе, что такие невинные с виду замечания могли в то время иметь очень серьезные последствия для судьбы поэта.
Человеку лепили ярлык «формализма» или еще какой-то ярлык, и оправдываться было бесполезно – тебя переставали печатать, начиналась опала.
Причем люди всегда были людьми. Все свойственные людям слабости – зависть к успеху ближнего, досаду на собственную несостоятельность и прочие мелкие и крупные грехи стремились открыто не показывать – их рядили в одежды, которых требовал (или требует) текущий день. Просто там, где сегодня говорят о демократии, скажем, и национальном самосознании, тогда говорили об идеологической борьбе, бдительности и пролетарском интернационализме.
Цель одна – утопить оппонента.
У меня, помню, были стихи о щенке, который в холодный день скулит под моей дверью, и я открываю ему, а он не заходит, потому что видит – накормить я его не могу и у меня дома почти также холодно, как на улице…
На меня ополчились тогда сразу двое народных поэтов. Ну, думаю, – дело плохо.
А я тогда только приехал домой на каникулы из Москвы, где учился в Литературном институте. И мне помог Джамиль Алибеков. Он принял меня сотрудником в молодежную газету, и немедленно дал задание – провести интервью с одним из этих народных. «Вот увидишь, он сразу подобреет!»
Я сомневался, но пошел проводить интервью. Удивительно, но мой редактор оказался прав. Былой оппонент смягчился настолько, что стал рассказывать, как он в тридцатые годы написал жалостливые стихи о лисице и как его за это чуть не исключили из Союза писателей и не посадили в тюрьму.
А.Г.– А как случилось, что ты поступил в Литературный институт?
– Тогда существовала практика – очень верная, на мой взгляд. Каждый год в национальных республиках собирали подстрочники молодых поэтов и отправляли в Москву.
Их там рассматривали и людей, чьи работы заинтересовали, приглашали на собеседование и дальнейшую учебу.
Я понятия не имел, что мои подстрочники куда-то направлены, поэтому вызов в Литературный институт для меня был полнейшей неожиданностью.
Сначала меня зачислили в группу переводчиков. Но потом мои подстрочники увидел Лев Ошанин – и перевел меня к себе в поэтический семинар, где я и проучился все эти годы.
О годах учебы в Москве я вспоминаю, как о прекрасном времени своей жизни.
Стыдно сказать, но я учился неважно. То есть обязательные предметы – типа политэкономии или еще чего-то подобного, я сдавал плохо и пересдавал только благодаря тому, что за меня ходатайствовали «творческие» кафедры. Но сама атмосфера Литературного института и Москвы тех лет была совершенно замечательной.
Конец 50-х – начало 60-х. Бунтарские годы оттепели, замечательные люди.
При мне окончила институт Белла Ахмадуллина. Со мной учились замечательные поэты – совершенно непохожие, разные, тем и интересные. Николай Рубцов, Леонид Мерзликин, Геннадий Русаков, Алла Ахундова…
В Москве завязалась тогда дружба на всю жизнь, с Евгением Сидоровым, который после был ректором Литературного института и министром культуры России.
И педагоги у нас были замечательные.
В том смысле, что в большинстве своем они нам ничего не вдалбливали и не навязывали. Помню, на занятиях у профессора Ишутина мы всерьез обсуждали вопрос – насколько похожи коммунизм и фашизм. Напомню, это ведь было в 1961 году! Страсти кипели, мы спорили до хрипоты, а преподаватель сидел и внимательно нас слушал… И только в самом конце, с трудом утихомирив нас на минуту, он взял слово и сказал то, что должен был сказать – мол, нет, системы не схожие…
Но мы-то прекрасно все понимали.
Вообще конец пятидесятых - начало шестидесятых – прекрасное время для литературы.
А.Г. – Ну да, поколение «шестидесятников»: Аксенов, Гладилин, Евтушенко, Рождественский, Ахмадулина, Окуджава. Мне, кстати, посчастливилось познакомиться с Анатолием Гладилиным уже когда я жил в Лос-Анджелесе.
Он тогда показал мне только опубликованные стихи Булата Окуджавы, написанные к 60-летнему юбилею Гладилина.
Еще не перечитаны все книжки,
сердец не омрачи, разлуки тень,
я, старый человек, тебе, мальчишке,
шлю поздравленье в юбилейный день.
История литературы нашей
капризна, переменчива и зла,
и выглядит счастливый век проспавшей,
и новых козней ждет из-за угла.
А мы опять чураемся безверья,
пока скорбим и помыслы чисты,
и сладко рисковать, и наши перья
нацелены на белые листы.
Душа горит, нога достала стремя,
не жди похвал, о славе позабудь:
ведь что мы есть — решат молва и время
уже без нас. Потом. Когда-нибудь.
И ты, мой друг, теперь уже парижский,
глядишь на мир с порога своего...
Что нам с тобой до прихотей прописки?
Теперь она не значит ничего.
Что этот мир без нас, без вместе взятых?
Он весь расположился у крыльца.
А хроника времен пятидесятых —
не кончилась. И нету ей конца.
То, о чем ты сейчас говоришь – как раз тоже об этой «хронике времен пятидесятых». О твоем поколении – «шестидесятников».
Ф.Г. – В азербайджанскую литературу пришли тогда Анар, Эльчин, М.Ибрагимбеков, С.Ахмедов, М.Сулейманлы… Поколение и время действительно были замечательными. Замечательны и стихи Окуджавы – о том, что «без нас, без вместе взятых» – мир сегодняшний был бы иным.
И Окуджава поздравлял из Москвы своего друга, «теперь уже парижского», а мы с тобой этот разговор о делах азербайджанской и русской литературы ведем в Лос-Анджелесе, где ты уже много лет живешь и работаешь.
В самом деле, что теперь значит прописка?
Но вернемся в те годы…
Леня Мерзликин – негромкий, но очень хороший лирический поэт, перевел тогда мои стихи – я немного помню стихов на русском, а этот перевод запомнил.
Мне люди разное сулят-
И ласки мед, и злобы яд.
Всё беру, беру до дна,
Ко всему любовь одна.
Тех, кто радует, люблю,
Тех, кто мучает, люблю.
Люблю друзей и не друзей,
Нет сильней любви моей.
…Ты только горе даришь мне,
А я люблю тебя вдвойне.
Однажды мы с ним пришли на комсомольское собрание. Литературный институт или не Литературный – а куда без комсомола в советских условиях? Была это для нас главным образом организация, которая следила за дисциплиной и вообще за тем, «как бы чего не вышло».
Я в комсомоле никогда не состоял, но пошел на собрание, потому что мне сказали, что поэта из Барнаула Мерзликина будут исключать из комсомола за плохую посещаемость занятий.
И, когда дело дошло до его вопроса, принялся его защищать. И тут случился курьез. Оказалось, что Мерзликин тоже не состоит в рядах Ленинского союза молодежи. И потому, естественно, исключить его нельзя.
– А чего ты вообще на собрание пришел, раз ты не комсомолец? –спросил я его.
– Из-за тебя. Мне сказали, что будут тебя из комсомола исключать… Я решил выступить.
…А еще у меня были проблемы с русским языком. Проблем с общением не было, а проблемы с русским литературным языком – увы, были и остаются. Я до сих пор иногда путаю времена и падежи.
В то время на государственном уровне проводилась агитация, утверждали, что вскоре все языки отомрут, и в мире останется только 2-3 языка. И одним из этих всеобщих языков будет русский.
И, конечно, в основном эта агитация проводилась в Литературном институте, где учились поэты и писатели не только во всего Советского Союза, но и из-за рубежа. Как-то в институте выступал великий турецкий поэт Назым Хикмет. Он, в общем, не возражал этой концепции. Хотя надо сказать, что в его речи была изрядная доля сомнения. Против него выступили тюркоязычные студенты. Разговор получился довольно жесткий. «Почему же вы тогда пишите свои стихи на турецком? – говорили ребята. – Пишите на русском или французском языках, которыми вы хорошо владеете».
Уже уходя, в неофициальной обстановке, Назым сказал: «Пишите каждый на своем языке, а время покажет. Поэтому и я пишу на своем родном языке».
Позже к нам на семинар приходил Чингиз Айтматов, который писал свои произведения на русском языке и был очень популярен в те годы. Это было новым явлением в советской прозе. Он говорил много интересного, но одна из вещей, которые мне очень запомнились – как убежденно и ярко он рассказывал о необходимости изучать русский – на собственном примере. «Пишите на русском. В конце концов на земле останется 1-2 языка. Язык – это территория. Россия – это полмира. Думаю, русский язык станет всеобщим языком». Тогда мы, студенты, разругались с ним, состоялся нелицеприятный разговор.
Ныне, когда я с высоты прожитых лет вспоминаю наши встречи с ним, беседы, читаю его произведения, написанные на русском языке, думаю, Чингиз, может, и был прав во многом. Если бы он писал на киргизском, не уверен, что он достиг бы такой популярности и славы во всем мире. Не знаю, не знаю, кто прав… Уверен, в его популярности “языковый фактор” имел огромное значение.
Сам Чингиз Терекулович своим принципам следовал вполне – он сумел стать выдающимся киргизским писателем, создававшим свои произведения на русском языке. И, если бы он писал по-киргизски, кто знает, – вряд ли у него была бы такая же читательская аудитория и такая же всемирная слава.
Мне опять же повезло. Еще во время учебы в Литературном институте меня стали переводить на русский. Причем переводили замечательные поэты – Алла Ахундова, Инна Лиснянская, Владимир Костров, Петр Серебряков, тот же самый Леонид Мерзликин. А позже – Мансур Векилов, Вячеслав Зайцев, Валентин Проталин. И в твоих переводах вышла книжка в «Советском писателе» в 1988 году.
Я ее, кстати, тебе привез – она полностью вошла в моё «Избранное» на русском языке.
А.Г. – Спасибо большое. Подарок тем более ценный, что у меня эта книга не сохранилась, а наизусть я помню, увы, далеко не все. И вот, через 25 лет, снова к ней вернулся.
Ф.Г. – Давай на этой мажорной ноте и закончим наш сегодняшний разговор и пожелаем друг другу здоровья и новых встреч – и в жизни, и в беседах.
