Из книги “Я сменил империю”

Об авторе: Александр Грич - член Союза писателей СССР, поэт, переводчик, публицист, автор нескольких книг стихов, жил и работал в Баку. В США с 1992 года.

…А сегодня – другая страница, тоже грустная. Сообщили, что умер Володя Портнов. Где-то в Израиле, в маленьком городке. Я его видел в Тель-Авиве, когда летал туда в 94-м, а потом он переехал, связь оборвалась...Но не было в моей жизни второго человека, к которому я так часто обращался бы мысленно. То, что стихи в моей жизни стали играть такую роль, то, что я научился понимать поэзию – это очень во многом – он, Володя.

...Мне было пятнадцать лет, я стоял у прилавка книжного магазина, что на первом этаже под музеем Низами и спрашивал книгу.

Магазин в народе назывался «у Черничкина». Самого Черничкина я никогда не видел, но забавно, как люди среди советской обезлички стремились сохранять персонификацию. Была лучшая в городе шашлычная «у Мамед Али», знаменитый продуктовый магазин «у Шахновича», пивная «у Робика» и т.д. 

Так вот, хотел я купить маленький томик Хлебникова, и мне обещали, но не сегодня.

- Как приятно, что есть молодые люди, которые интересуются Хлебниковым!– услышал я за спиной. Оглянулся. Человек лет тридцати пяти, черноглазый, с высокой прической. – Вы интересуетесь поэзией? Небось, и сами пишете?

Я пробормотал что-то, что сам мол почти не пишу, а вот занимаюсь переводами с английского. И сейчас начал переводить байроновского «Корсара».

- А ну-ка, а ну-ка! – также весело и напористо продолжал незнакомец. Мы к этому времени уже вышли на улицу. – Давайте пройдемся, а вы мне почитаете! Как там? Та-та-та- та-та-та-та... И он безошибочно дал ритмический рисунок байроновской строфы...

Пришлось мне оправдываться, что ритмику я выбрал иную. Но почитать очень хотелось, смущения никакого перед незнакомцем у меня не было – не знаю уж, почему.

По волнам свободным лазурного моря

Несемся, не ведая страха и горя.

И души свободны, и мысли просторны

Как белые чайки, как дикие волны

Как эта стихия, которая нам

Велела скитаться по синим волнам

И в бешеной жизни дробящемся ритме

Забыть о любви и забыть о молитве...

О, кто воспоет вас?..

Я читал воодушевленно, а мой новый знакомец внимательно слушал, время от времени удовлетворенно кивая.

-Вот что,- сказал он. – Хоть я чуть не вдвое старше вас, но можете звать меня Володя. Владимир Самойлович Портнов. Если у вас есть несколько минут, проводите меня до дому. Посмотрите, где я обитаю и придете вечерком в гости. Идет?

Еще как идет! В жизни моей не было человека, который так свободно и точно говорил бы о поэзии. Их вообще считанные единицы – людей, которые, как Портнов поэзией жили и дышали.

Паустовский кажется сказал, что встречаются в жизни чрезвычайно редкие люди, без которых литература невозможна – вне зависимости от того, много или мало они написали. Уже через годы знакомства я понял, что Портнов относится именно к этой категории людей – знатоков высокого класса, безмерно преданных литературе не потому, что она дает что-то или чего-то не дает, а...

Как в стихах Слуцкого памяти Кульчицкого

Одни верны России потому-то,

Другие же верны ей оттого-то,

А он не знал – за что и почему....

Так вот – одни идут в литературу потому-то, другие - оттого-то...А спросить Портнова, почему он занялся литературой мне бы и в голову не пришло. А чем еще он мог заниматься? И при этом, как любой высокий профессионал,  не терпел профанов и окололитературных идиотов, которые за словами не видят смысла.

Помню, на каком-то «элитарном» сборище один подвыпивший литератор подошел к Володе и спросил, слегка запинаясь: «Как по-Вашему, художник – царь мироздания или раб окружающего?»

Я видел, как Портнова передернуло. Он пожал плечами и сказал: «Не знаю, кто там царь, кто там раб, а я – Володя Портнов из Папанинского переулка. Прошу любить и жаловать!»

 ...Он жил на первом этаже в однокомнатной старой квартире в центре города. Узкий темный коридор вел с улицы на небольшую кухоньку, а дальше – подобие прихожей и сама комната. Два окна выходили прямо на улицу. Летом, когда окна были открыты, в них попадали обрывки разговоров случайных прохожих, шум проезжающих машин, гомон толпы, вываливающейся из соседнего кинотеатра после сеанса.

Посреди комнаты стоял овальный стол, в углу у окна – диван, и еще старинное бюро с выдвижными ящиками.

 Пол был деревянный, с годами, когда нарастала разруха, его прогрызли крысы и тогда на дыры (их было несколько) положили тонкие листы аллюминия и придавили кирпичами. О ремонте разговаривать было не с кем – кому нужен небогатый член Союза Писателей?

Оглядываюсь назад – и не понимаю, почему нельзя было ничего сделать? Тем более, работал беспартийный Володя в партийной газете, и не в какой-нибудь, а впервой марксистской, “Бакинский рабочий”. Сотрудники газеты без труда получали все небогатые советские «подкормки». Но – не Портнов. Не тот случай. Помню, уже в последние советские годы Володя перевел пьесу азербайджанского классика Гусейна Джавида. И пьесу посмотрело руководство республики. И руководству спектакль понравился. И тогда Володя обратился с письмом по поводу ремонта к первому секретарю, и ему пообещали...

Смех, да и только! Обращаться к главе государства по поводу дыр в деревянном полу.

Но так мы жили. И даже бывали счастливы.

В этой комнате, слушая, как скребутся ничего не боящиеся крысы, Портнов перевел на русский язык впервые все сонеты Эредиа. Их переводили, конечно,до него, но фрагментарно...Он решил перевести все – и перевел. Во время нашей последней израильской встречи показал изящную книжку, выпущенную в Москве.

Показал не гордо, а с гримасой боли «Тут столько опечаток...»

Для него это действительно было – как ножом по сердцу.

Его переводы из французской поэзии вошли в «Библиотеку Всемирной Литературы». Вряд ли кто кроме специалистов захочет сейчас сравнить эти великолепные переводы с другими. В свое время я сравнивал.

И для меня Верлен на русском – это то, что перевел Портнов.

Синее небо над кровлей

Мир и покой,

Дерево тихо над кровлей

Машет рукой.

Звон с колокольни соседней

В небе плывет,

Птица на ветке соседней

Песню поет.

Господи, вот они звуки

Зимнего дня.

Эти смиренные звуки

Мучат меня...

Плачешь...А что же ты сделал,

Вспомни скорей,

Что, непутевый, ты сделал

С жизнью своей?

Володя много переводил с азербайджанского. Переводил и «проходняк», переводил и замечательные стихи и прозу.

К стихам он относился... Как? Как настройщик относится к роялю. Как учитель фехтования относится к шпаге. Как опытный конюх относится к любимому коню.

По-хозяйски, любовно и в то же время трепетно...

До сих пор помню, как рассказывая об умении Пушкина изобразить словом решительно все, даже танец, он цитировал:

Блистательна, полувоздушна,

Смычку волшебному послушна,

Толпою нимф окружена,

Стоит Истомина. Она

Одной ногой касаясь пола

Другою медленно кружит

И вдруг прыжок, и вдруг летит,

Как легкий пух из уст Эола.

То стан совьет, то разовьет

И резвой ножкой ножку бьет.

«Невозможно понять, как это сделано, - говорил Володя,- но просто нельзя, читая, не остановиться перед словом «она». «Толпою нимф окружена,- говорил он, и каждое слово у него было как самоцвет.- Стоит Истомина. – Он делал долгую паузу.- Она...» И читал дальше, и слушатель видел эту летящую по сцене Истомину, ставшую бессмертной благодаря Пушкину. Оговорюсь, все цитаты в этом отрывке даны по памяти. Увидел бы это Портнов – мне бы досталось за небрежность в работе.

…Или как он рассказывал о гениальных пушкинских деталях, цитируя из «Дон Жуана» «Когда сюда, на этот гордый гроб, придете кудри наклонять и плакать...»

Кудри наклонять, - повторял он, - и сам слегка наклонял голову – и удивительно – я видел хрупкую фигуру женщины, склонившейся над могильной плитой.

…Все остальное, кроме поэзии, было в его жизни более или менее вспомогательным.

Он мог «заболеть» каким-то стихотворением, и целыми днями повторять какую-нибудь полюбившуюся строчку.

«Ну что тебе надо еще от меня, чугунна ограда, улыбка темна – ты музыка горя, я музыка лада – ну что тебе надо еще от меня...»

Когда была опубликована ахматовская «Поэма без героя», о неясности которой сама Анна Андреевна писала «Мой редактор был недоволен/ Клялся мне, что занят и болен/ Засекретил свой телефон/ И ворчал там: «Три темы сразу/ Дочитав последнюю фразу/ Не поймешь, кто в кого влюблен/»

И действительно – то, что музыка этой поэмы покоряла сразу и без пояснений – это так. Но «три темы» - они нуждались в расшифровке, а расшифровки в советское время не было. И вот Портнов в Ленинграде встречался с людьми, знавшими Ахматову, работал с первоисточниками, писал по каким-то конкретным вопросам Корнею Ивановичу Чуковскому и получал от него разъяснения.

Помню, у меня дома он читал эту поэму с комментариями раза три – каждый раз для новой аудитории. Ему было в общем все равно, кто его слушал – литературный гурман или инженер, который, может быть, первый раз в жизни слушает стихи. Лишь бы слушали! Так он проверял сам себя, шлифовал детали, добавлял новые...

И рассказ о несчастной любви корнета Князева к актрисе Глебовой-Судейкиной становился частью жизни слушателей. К слову, мои друзья, люди, от литературы профессионально далекие, просили Портнова заниматься с их детьми как теперь говорят, «тинэйджерского» возраста. Мальчики эти – давно уже зрелые мужчины, хорошие бизнесмены, никак не литераторы. Но недавно один из них мне напомнил, как Портнов рассказывал им о Полтавской битве, увиденной глазами Пушкина.

«Волнуясь, конница летит, Пехота движется за нею/ И тяжкой твердостью своею/Ее стремление крепит...»

Общение с человеком, который видит мир иначе, чем мы сами – обогащает всякого, кто открыт для понимания. В этом смысле общение с Портновым обогащало очень многих. Потому что на мир он смотрел через поэзию – и второго такого человека в моей жизни не было.

Был у Портнова период, когда он жил в Ленинграде. «Ленинградская когорта» его знакомых Владимир Шор, Инна Шафаренко,Ефим Эткинд, Яков Гордин, Александр Кушнер – это были люди его литературного уровня и его интересов.

Вообще, Питер в его жизни играл большую роль.

...Когда в ночи несется поезд

И в темноте огни сквозят

В свою оборванную повесть

Ты вновь заглянешь наугад.

И то, что так всегда томило,

Едва рассудок не губя,

Теперь неведомая сила

Вдруг отделила от тебя,

И то, что было так безбожно

Перековеркано судьбой

Теряется в дали дорожной,

Как будто было не с тобой...

…………………………………

...Но мне б нигде не доставало

Того, что в воздухе беру,

Едва с Московского вокзала

На Невский выйду поутру.

Я сроду не был пустосвятом

И любознайкой записным –

Мне не к соборам, не к палатам...

Мне – в Ленинград. И вот я с ним.

Полувесна и полуосень,

Неначинающийся день.

Дождь отдохнет – и снова косит.

Сиротский дождь. Худой плетень.

И снова тусклый плеск каналов

И неба обложной покров,

И суета жилых кварталов,

И гулкость проходных дворов.

И, словно старый ленинградец,

Непринужденно-терпелив,

Я прохожу,тоску и радость

Сухим рассеяньем прикрыв.

Был я в Москве в гостях у одного тогда еще молодого литератора. Стали читать стихи. Я прочел несколько стихотворений Портнова.

...Свечерело. Тучи собрались.

Шум сырой. Тишь порой.

Поглядел в свою родную высь

Ангел мой.

И вдоль воронихинских оград

Над Невой чуть живой

Медленно прошел сквозь листопад

Ангел мой.

Никуда мой ангел не спешил,

По прямой шел домой,

Просто Ленинградом проходил

Ангел мой.

-Чьи это стихи? – спросила возлюбленная моего приятеля.

-Портнова.

-А кто это? – и чисто по-женски добавила. – Какой он?

-Старый еврей!.. – буркнул мой приятель недовольно, оставив меня в недоумении. Потому что не воспринимал я Володю ни как еврея (грешный человек, до поры меня эти вещи напрочь не трогали), ни как старика – хотя теперь понимаю, что человеку лет двадцати пятидесятилетние кажутся древними стариками.

А как Портнов читал стихи! Это была поистине золотая середина между манерой чтения поэтов, которые почти всегда подвывают, идут за собственной музыкой, и способом чтения «мастеров художественного слова», стремящихся так или иначе проявить драматическую природу стихотворения.

Портнов читал ровно, отстраненно, никак не вмешиваясь в ход стихотворения,  стихи просто лились, как бы сами по себе, и музыка их завораживала...

Еще кругом ночная мгла,

Еще так рано в мире,

Что звездам в небе нет числа,

И каждая как день светла,

И если бы земля могла,

Она бы пасху проспала

Под чтение псалтыри...

До сих пор помню холодок по коже, который был всегда, да и сейчас остается, и эти стихи Юрия Живаго для меня, вместе со многими другими, навсегда связаны с Володей Портновым.

А когда он читал гениальный конец этого стихотворения

Но в полночь смолкнут тварь и плоть,

Заслышав дух весенний,

Что только-только распогодь –

Смерть можно будет побороть

Усильем воскресенья.

Была невольная пауза перед этим «усильем воскресенья» и какое-то физическое ощущение этого невероятного усилия, которым можно все преодолеть, даже смерть...

Когда умерла молодой моя первая жена Инна, человек яркий, сильный и талантливый, Володя пришел к нам домой и полночи читал стихи над успошей...В нашей жизни одна поэзия была поднята над повседневностью, священнослужители были тогда немыслимы – не потому, что их нельзя было пригласить при желании, но просто не было внутренней готовности к этому, а к чему любая молитва без этой готовности? Не помню, что именно читал тогда Портнов, но наверняка среди других и это, пастернаковское:

О, Господи! Сколь совешенны

Дела твои, - думал больной.-

Кварталы, и люди, и стены,

Час смерти и город ночной...

Я принял снотворного дозу

И плачу, платок теребя.

О, Боже! Волнения слезы

Мешают мне видеть тебя...

Мне сладостно в свете неярком,

Чуть падающем на кровать,

Себя и свой жребий подарком

Бесценным твоим сознавать...

Кончаясь в больничной постели,

Я чувствую рук твоих жар.

Ты держишь меня, как изделье,

И прячешь, как перстень, в футляр...

Поэзия вся – на грани жизни и смерти, на ней лежит отпечаток вечности, и не только на художнике, который извлекает эти строки из небытия и переносит на бумагу, но и на тех, кто эти строки впитывает в плоть и кровь, кто живет ими...И потому Володя Портнов всегда обладал частицей бессмертия – хотя наверняка он так о себе не думал, и, посмей я это ему сказать, он бы от души посмеялся и наверняка  пробурчал  что-нибудь о том, что мол обменял бы эту частицу на увеличенный гонорар в издательстве (хроническое безденежье было чертой его жизни – но, как ни странно, тогда это решающего значения не имело). 

А что имело? Мы жили в Баку – и был он «как огромная семья, где разные фамилии смешались...»(Портнов). И, конечно, сами не знали, какое это счастье – для этого надо было той жизни лишиться.

Портнов жил в центре города – все под боком, редакция – в пяти минутах ходьбы, Приморский бульвар – в пятнадцати, а улица Низами, которую все называли Торговая, любимое место вечерних прогулок – от оперного театра до того же бульвара, – вообще за углом. Помню почти суеверный ужас Володи, когда его редакция переехала в новое здание – оно для него казалось краем земли. А располагалось оно между тем в пятнадцати минутах езды на автобусе. Расстояние – может, четыре километра, может, пять...Сейчас, когда мне за день нередко приходится проезжать больше двухсот километров – это вообще смешно.

Но и тогда было забавно. Старые бакинцы  вообще все жили рядом. На наших глазах начинали строится по тогдашним окраинам безликие микрорайоны, поселки городского типа, унылые жилые кварталы. Старые бакинцы, родившиеся и жившие в центре, туда могли попадать по делам или в гости раз в два месяца, а могли и вообще не попадать.

Ощущение «семейственности» нашей жизни присуствовало в ней, как фундамент. Деление на «нас» и на «них» стало появляться много позже.

Впрочем, Портнов сам написал о нашей жизни замечательную книгу «Нищая идиллия», опубликованную в санкт-петербургском журнале «Звезда». Не помню, вошли ли в эту книгу страницы об армии, где Володя служил после войны, и к которой (не знаю аналогов!) относился почти трепетно... «Не об этом ли русом здоровье Мне годами шептала тоска...»

Но с годами «нищая идиллия» кончилась, и появились горькие стихи:

...Что ж еще? Я пустынным замостьем

Не впервые сюда прихожу,

Но стою здесь докучливым гостем,

На чужое, как в щелку, гляжу.

Нет мне места средь этой суровой

Жизни леса и северных вод...

...Звери, птицы, и гады, и бесы,

И река, и деревья, и дол –

Прикрываются белой завесой,

Ждут, чтоб я поскорее ушел.

Огонек загорелся мгновенный,

И потух, и зажегся опять...

Ухожу, отступаю смиренно,

Отступаю за старую гать.

Многим из нас пришлось в жизни пройти через это суровое понимание собственной чуждости. Я иногда думаю, что это, может быть, вовсе и не с еврейством связано, а с внутренним строением определенного рода людей.

Вряд ли Израиль был роднее Портнову, чем Псковщина, и уж точно по родимости не шел ни в какое сравнение с Баку.

...В редакции «Бакинского рабочего» мне показали резной дубовый стол, на котором в пьяном виде спал Есенин. Тоже целая история – как Киров спасал загулявшего поэта для революции, и спас на несколько лет. В результате появились написанные в Мардакянах «Персидские мотивы» и чудные строки:

Прощай, Баку!

Синь тюркская, прощай!

Хладеет кровь, ослабевают силы,

Но донесу как счастье до могилы

И волны Каспия, и балаханский май...

«Бакрабочий» - марксистская газета с дореволюционным стажем – в мое время была уже газетой сугубо партийной, нормативной. Если бы появился новый Есенин, ему бы здесь на столе не спать...

И в то же время здесь печатались больше или меньше практически все, кто писал по русски – а таких писателей было в Баку немало, и были среди них и евреи, и азербайджанцы, и армяне и русские...

Помню, в столице одной соседней республики меня познакомили с испитым человеком в костюме, отсвечивавшем как зеркало от бесчисленных стирок и глажек : «Вот, это наш русский писатель!» Для Баку все это было – чушь собачья. Мы, писатели неазербайджанцы, здесь экзотикой не были.

Мы жили и работали.

Ходил по коридорам редакции кудрявый Эдик Тополь, беллетристика которого сейчас выходит миллионными тиражами. Он только что принес поэтический репортаж со строительства Сумгаитского суперфосфатного завода.

...Он таков, он таков, он таков,

Что до завтра ему прикажи

Взять немыслимые рубежи

И к получночи будет ответ

«Взят рубеж! Комсомольский привет.»

Шла в набор рецензия на опубликованный в «Новом мире» роман Максуда Ибрагимбекова. Кто-то из местных литературных бонз поспешил назвать Максуда «азербайджанским Солженицыным». Не в похвалу, понятно...

А Володя ужасно переживал, что на прошлой неделе в набор сдали со статьей Сулеймана Велиева фото его однофамильца –Али Велиева. Так материал и вышел. Оба писателя были маститые и, мягко говоря, не дружили. Но все обошлось – увидев Портнова в Союзе писателей, Али Велиев покровительственно сказал: «Я считаю, давно надо было мой портрет опубликовать!»

Это, по преданиям – тот самый человек, который проверял билеты на входе в банкетный зал во время приезда в Баку еще до войны группы русских писателей и поэтов. Подошел, как всегда, под шафе, Михаил Светлов.

- Фамилия? – строго спросил его Али.

- Вера Инбер- ответил Светлов

- Проходи!

Однажды я застал Портнова напрочь расстроенным. Из издательства «Советский писатель» пришла рецензия на его книгу. Была там в Москве литературная консультация при Союзе писателей, где подкармливалсь недотраханные стареющие окололитературные дамы.

Соответственно и рецензия была ученическая, школярская. До сих пор помню не обиду, а недоумение – как можно так писать?

Понятно, что в поэзии ничего не измеришь и не взвесишь. Вон, выходят в томах с позолотой под рубрикой «Русская классика» стихи человека, который в моем представлении, и поэтом-то никогда не был.   «Но у него есть читатели!» – возражают мне.  Да, есть. И будут. И это совершенно ничего не решает.

...Старый анекдот советского времени. Классик языкознания академик Мар в Средней Азии спрашивает у тамошнего академика.

-Вы мне можете объяснить, почему у вас в языке к словам часто добавляют их двойники с буквой «м»? Скажем, шашлык-машлык, бумага – мумага?

На что получает простодушный ответ:

-Товарищ Мар, култур-мултур не хватает!

Вот и со стихами так.

...У Портнова был чудный цикл литературных реминисценций. Одна из них посвящалась Ричарду Львиное сердце.

Нет, право слово, в этом что-то есть:

“Сэр рыцарь, защищайте вашу честь

И честь своей избранницы прекрасной!

Да сохранит вас Бог! Итак, вперед!»

Он пал, рубясь у замковых ворот,

Но пал, как говорится, не напрасно.

Это стихи о рыцарстве. Рыцарем поэзии и был Портнов. Никогда не вступавший в политические схватки, далекий от любой борьбы за блага, житейски беспомощный, он был поистине велик во всем, что касалось поэзии. Ее знал, ее любил, ей поклонялся.

© Публикация предоставлена автором, Александром Гричем, эксклюзивно сайту "Бакинские страницы". Перепечатка без согласия автора запрещена.

1983

Портнов Владимир Самойлович