Получить забытый пароль
Энциклопедия / "Авторы БП"
Изменить категорию | Все статьи категории
«ВАШУ МАТЬ…»
Мой очень хороший приятель Боря С., талантливый инженер-химик, работал в крупном институте в Сумгаите. Это вблизи Баку. За стеснительность его за спиной называли маменькиным сынком.
Однажды он собрался в срочную командировку в Москву. Но бухгалтер выдал ему деньги лишь на дорогу в один конец, пообещав, что следом вышлет ему остальные почтовым переводом.
Боря прибыл и, разумеется, за обычную взятку тете Маше – своему человеку в институте – устроился в гостиницу «Россия». Воспользовавшись прихваченными из дому деньгами. В первое же утро на Главтелеграфе его облаяли, т. к. никаких денег не оказалось. Аккуратно посещая политзанятия у себя в институте, Боря знал, что Октябрьская революция началась со взятия телеграфа и почты. А на дворе был как раз октябрь. Но, видимо, тогдашние указания вождя уже устарели. Поэтому когда он пришел на Главпочтамт, что на улице Кирова, Борю крепко и очень далеко послали. Но по простоте душевной Боря пошел не туда, а в гостиницу. Назавтра, ввиду отсутствия денег, он шлет телеграмму. Денег снова нет. Позже оказалось, что бухгалтер выслал ему деньги «до востребования» в Свердловск. Затем, стремясь исправить свою ошибку, он выслал их… в Ленинград.
В отчаянии Боря начал вынужденную, но не объявленную голодовку. Опять звонил, слал телеграммы в свой институт. И снова безрезультатно. С голодухи Боря не прошел мимо поучительной надписи под какой-то неореволюционной карикатурой: против лома нет приема, окромя другого лома! Он разом нашел знакомых москвичей, впервые в жизни одолжил деньги, купил на них буханку хлеба, бутылку лимонала и отправил в институт телеграмму следующего содержания: «Сволочи вашу мать выгоняют из гостиницы». В тот же день он получил свои деньги и даже с лихвой, так как директор вручил эту телеграмму бухгалтеру, сказав: «Это вашу мать! А сволочь – я, потому что до сих пор вас не уволил».
Прошел год. Боря сказал, что тот бухгалтер восстановлен на работе, а директор уволился по собственному желанию. «Таких, как мой директор, - закончил он словами Паниковского, - уже нет и скоро совсем не будет».
ПРИМОРСКИЙ БУЛЬВАР – ГОРДОСТЬ БАКИНЦЕВ
Первые десять с четвертью гектаров «Бульвара на набережной» появились в начале двадцатого века. Это было небольшое зеленое пятно на солончаковых почвах, о которых говорили: посадишь дерево – вырастет палка. И в самом деле, редкие тоненькие деревца едва откидывали серые с просветами тени. К концу первого десятилетия века бульвар уже вырос вдвое. А через год на тогдашней его окраине возник первый синематограф «Феномен».
К времени моего детства бульвар стал шире, длиннее и по-прежнему был местом отличного отдыха детей. Того цирка уже не было, но по бульвару ходили веселые цыгане с медведями, устраивались уирковые представления с акробатами, крутились карусели, мы прятались и водили, крича: «Пора – не пора, иду со двора!» Много детей каталось на велосипедах и прогулочных лодках.
Так что на бульваре еще в те времена было весело и лихо и взрослым, и детям. А если и пропадала какая мелочь, так ловили цыганенка, который мгновенно начинал божиться. «Да что вы, гражданин, - совестил он поймавшего его, - я в родной матери никогда не воровал, а в вас буду? Смешно даже!» – И так заразительно он смеялся, что взрослым самим становилось неловко.
А рядом продавались жаренные каштаны, семечки – всего за четыре копейки два полных кармана. И белый и черный саккиз. А ореховая халва у греков и пирожные и конфеты из немецкой кондитерской с Торговой… И еще здесь часто можно было встретить не своего (который ходил в наш двор), а других шарманщиков, вкладывавших открытки с видами сражений. «Бой в Крыму, все в дыму, а потому ничего не видно», - приговаривал шарманщик, продолжая крутить музыку: «Ум-та-та, ум-та-та…» Часто этa шарманка почему-то называлась органом. А еще на его шарманке сидел попугай, который клювом под эту музыку вытаскивал «счастье» для девочек и «будущее» для мальчиков. И все это стоило только две копейки. А моя няня, не желая купить мне стакан зельтерской воды за одну копейку, говорила: «Та я за копейку двое ведры воды купить маю!» Потом я полвека с востргом пил эту зельтерскую воду в «Маслопроме» на Торговой, угол Гоголя, где, как и в сотне других «точек», стаканы лишь едва полоскались в тощих круговых фонтанчиках. И уму непостижимо, как эта дикая антисанитарная оппиваловка миллиона горожан обходилась без эпидемий. Может, срабатывал массовый иммунитет удивительного бакинского племени? Плюс – вкуснейшая в мире шолларская вода, дарованная бакинцам английским инженером В.Линдлеем еще с дореволюционных лет.
И еще о моей няне. Она была чудесным, добрейшим человеком. Но неграмотной. Поэтому когда она утром шла в магазин, то мама ей давала отдельно деньги на хлеб – в правую руку, а на бублики – в левую. И дорогой она повторяла: «Це – бублики, це – хлиб», но большей частью ошибалась, принося гору чудесных дешевых бубликов и немного хлеба. Мама сердилась, а папа довольно смеялся, приговаривая: «Ай да Оленька, ай да молодчина! Начинаем урок арифметики!» А однажды я познакомился с милиционером – тети-олиным ухажером. Но пока мне сшили кобуру и купили револьвер, они почему-то расстались. На мой вопрос, где дядя милиционер, он же обещал мне обменяться револьверами, что же теперь будет, - тетя Оля раздраженно ответила: «Да нехай вин застрелится из усих лаверверов, а я без ЗАГСу не дамся!»
В те золотые годы моего детства почти каждое утро к парадному нашего дома, по тогда мощеной булыжником пыльной Балаханской улице подъезжал фаэтон. Рассаживались и ехали к бульвару. Иногда чудесный «дядя извозчик» сажал меня рядом с собой на облучок. К обеду тот же транспорт доставлял меня с компанией домой.
В конце двадцатых и начале тридцатых годов – конец НЭПа – это было еще возможным для очень многих интеллигентных семей, заслуженно причислявших себя к кругу «людей чести», часто вместе обедавших в еще не ликвидированном Общественном собрании городской Думы (ОСГД), позже перестроенном под филармонию, и не реже посещавших великолепный оперный театр еще не репрессированных братьев-миллионеров Маиловых. Театр был построен на спор в 1910 г. всего за 10 месяцев. И много лет в устах бакинцев звался Маиловским.
Мои родители были общительными людьми, часто бывали в театрах и на концертах, вечерами гуляли на бульваре. Даже когда я уже вырос, папа иногда просил меня прочитать «тот талантливый стих про 8-е марта», который я на всю жизнь выучил в детском саду:
Встану я на парту, видно хорошо.
День восьмого марта – очень день большой!
Женщины страдали в царские года,
Прав они не знали с цепями на руках…
«Боже мой, - восклицал папа. – Анечка, нy вспомни, дорогая, где твои золотые цепи? Ты хоть помнишь, какие камешки были на них? Ах, как они мешали нам жить!» В ответ мама вздыхала. А папа пел любимую им арию Демона. «…И будешь ты царицей мира, подруга вечная моя». У папы был замечательный голос. «Я опущусь на дно морское, я полечу за облака, я дам тебе все, все земное – люби меня!»
А днем на бульваре отдыхала семья, как и сотни других семей. Ведь бакинский бульвар был в полном смысле слова отдушиной для жителей города, особенно в долгое знойное лето. Здесь кроме зелени, площадок и дорожек находились пристани небольших яхт, швертботов, яликов и широкий пирс с замечательной городской купальней (уровень воды в Каспии был метра на три выше), где, кстати, потом я встертил известие о начале Отечественной войны. А тогда была чудесная пора детства, юности. И прославлялась в стихах страна советская: «Счастливы взрослые, веселы дети. Есть ли такая другая на свете?» Нет. Не было!
Я знал даты рождения – свою и друга детства Абы Певзнера – единственного сына в семье врачей, погибшего на фронте в сорок третьем. Наши квартиры объединял огромный коридор, где мы с гиканьем гоняли на велосипедах в холодные и мокрые дни и где горланило неумолимое веселье торжественно отмечавшихся дней рождения. Обычно все мои гости легко расставались с приносимыми в этот день подарками (особенно я любил «конструкторы» – металлические, деревянные, мебельные и др.) Лишь мой двоюродный брат Толя Фалькович, задолго до того, как стать народным артистом, незаменимым «Феликсом Дзержинским» во множестве революционно-чекистских фильмов 50-70 годов, ревя требовал вернуть ему подарок, который он приносил «только чтоб показать». И еще я удивлялся тому, что день рождения моей няни был второго мая. Как это можно рождаться в таклй праздник, когда все семьи выезжали за город на «маевку к горе Степана Разина»? Очень странно! Зато почитаемая всеми милая старенькая, все пережившая тетя Таня Фишман (мамина тетя) на вопрос о ее дне рождения неизменно отвечала, что он наступает, когда появляется первая вишня. Поскольку своих садов в то время уже никто не держал, ежегодно все родичи сходились поздравить тетю Таню, когда появлялась первая вишня на Будаговском базаре.
Очень часто бакинский бульвар превращался в место завершения семейных торжеств, школьных и студенческих вечеров, дружественных встреч и проводов. Толпами ходили веселые люди, провожая прожитый день и встречая рассвет нового. После окончания войны были созданы интересные, модерновые сооружения, обогатившие архитектуру бульвара. А он продолжал расти вдоль моря аж до самого завода им. Парижской Коммуны, где на второй день войны началась моя трудовая жизнь.
Но с севера бульвар завершается самым значительным зданием в Баку – Домом Правительства с парадной площадью. Огромное открытое пространство и близость моря обеспечили хорошую просматриваемость здания как со стороны моря, так и с разных точек города. Дважды в год через площадь проходили военные парады с танками и массовые демонстрации народа. И тогда горлопан в стеклянной будке выкрикивал лозунги, одновременно включая и выключая через радиоусилители где-то записанные на пленку громовые «ура» под марши сводного военного оркестра. С остальные 363 дня года площадь практически пустовала, бдительно охраняясь милицией и людьми в штатском, исключая возможность остановки транспорта.
Строительство дома-дворца было начато в 1939 году и с того времени двигалось потихоньку хозяином Кавказа, старым чекистом Багировым за счет привлечения рабочей силы ГУЛАГа. Между тем, здание Дворца Советов – Дома правительства относилось к высшей проектно-строительной категории и по значению и по объему. Грандиозное здание, позже сниженное до десятиэтажного, плюс угловые залы коллегий на одиннадцатом этаже, включало огромные закругленные мраморные лестницы пр высоте этажей 5-6 метров, колоннады, внутренние и наружные арочные порталы, портики, галереи, балконы, множество архитектурно-художественных деталей и изделий. И несмотря на то что к строительству здания привлекли двух вовремя арестованных и осужденных архитекторов, качество оставалось страшно низким. А принятое госкомиссией здание было вообще недостроено: не был завершен монтаж лифтов, отсутствовало оборудование технологических служб, не была апробирована система теплоснабжения, не работали многие туалеты, кругом валялись детали интерьерного убранства и др.
В 1952 году хозяева республики требовали заселения не полностью завершенного здания. «Все утрамбуется засчет ведомственных ремонтов!» – говорило начальство. Но никто не хотел стать первыми жертвами. И вот тогда мудрая партия решила заселить здание вначале проектировщиками. «Вы – плохие архитекторы, - сказал второй секретарь ЦК, - так как десятый этаж сделали низким, а вместо нормальных окон сделали шестигранные – сионистские. Надо бы вас судить. Но для начала поселитесь на 10-м!» Таково было беспробудно идиотское рассуждение местного партийного вождя. И никто из присутствовавших директоров проектных организаций не сказал, что здание проектировалось выдающимися московскими архитекторами – во-первых, а , во-вторых, десятый этаж – технический, для размещения фотолабораторий, книгохранилищ, складов, подсобных и хозяйственных помещений, а также основных инженерных сетей и систем их регулирования. А уж шестигранные окна (кто бы мог раньше подумать?) действительно были похожи на магендовид. Вот кошмар, да еще в такое антисемитское время! Между прочим, оба автора проекта, Л.Руднев и В.Мунц – евреи! Если б этот партийный вождь знал… Как писал тогда в самиздате Борис Слуцкий: «Мы все ходили под Богом. У Бога под самым боком».
Итак, всю архитектурную и прочую проектантскую сволочь – на десятый этаж, то есть на высоту в 55 метров без лифта. Помню, как мы грузились и выгружались, тащили по лестницам столы, книжные полки, планшеты и др. Помню первые сердечные приступы. А когда начались инфаркты, у здания стали дежурить машины скорой помощи. Наконец собрали первый лифт, он даже двинулся. И тогда проектировщикам стало чуть легче, так как вселяться стали министерства. Сердечных заболеваний стало значительно больше и по приказу Горздрава врачи стали писать в бюллетенях: острое распираторное заболевание, то есть грипп. В здание стали впихивать народу, в несколько раз превышавшего расчетную вместимость. Из лифтов повыкинули зеркала, чтоб женщины в них не задерживались. Но перегруженные лифты останавливались между этажами, и иногда люди просиживали в них по часу и больше. Помню, как застряла в лифте моя сотрудница-архитектор. Она возвращалась после согласования проекта, застряла в лифте между 5-м и 6-м этажами и вскоре ей стало плохо с сердцем. Врач из дежурившей скорой помощи оказался не в состоянии ей помочь. И тогда работники какого-то министерства на пятом этаже вынесли два стола, полных документов, поставили их друг на друга, потом стул, и на этот стул взобрался доктор из «скорой» с чайником, просунул носик чайника через ограждавшую лифт сетку, а стоявшая на коленях наш архитектор приняла таблетку, запив ее водой из чайника. Когда стоявшие в лифте люди приподняли ее и она открыла глаза, десятки свидетелей этого нечеловеческого детектива дружно захлопали в ладоши. Когда Евгения П. покинула наконец поднявшийся лифт и сотрудники взяли из ее рук сумку, раздался оглушительный хохот, так как по просьбе сотрудников по пути на работу она купила 9-10 брикетов мороженного, от волнения в лифте забыла о них и сейчас все документы очень трудного согласования утонули в уже теплом суфле. Но гораздо важнее было то, что она – сердечница – упустила возможность утолить жажду тогда еще сохранившимся мороженным.
Неприятностей и даже трагедий было много. Вскоре после вселения министерств в главный Дом потянулись толпы посетителей, в основном жалобщиков, большую часть которых составляло темное население, забитое сельским начальством, но пользовавшееся притягательно-взяточной любовью номенклатурного клана. Часами просиживая и простаивая в очередях в ожидании приема, они, естественно, посещали туалеты, черт знает зачем построенные в «европейском» стиле. Пользовались они ими по-азиатски, становясь ногами на унитаз, держась за спусковую трубу, одновременно проклиная неудобный туалет. Лишь спустя года два перестроили эти туалеты на «азиатский» лад – и все наладилось. Но теперь уже шутить начали крмандированные начальники. Так, союзный замминистра, после пользования азиатским туалетом, вернулся в зал заседания коллегии, держа в руках красиво разрисованную автафу – специальный медный кувшин для подмывания – непременный атрибут всякого азиатского туалета. Под оторопевшими взглядами десятков людей грозный московский зам, как победитель, поставил сверкавшую автафу на зеленое сукно огромного стола президиума и стал чехвостить присутствующих: «До чего ж вы безответственные люди – вот оставили в туалете такой красивый кувшин, да еще с водой! Хорошо, что я заметил, а то пропал бы! Эх, вы, разгильдяи!..» Так что, наверняка, смех был главным и почти единственным полезным творением этого огромного дома.
В 1956 году во внутреннем дворике Дома правительства проводились собрания работников всех мастей, человек 500, на котором клеймились англо-франко-израильские оккупанты Египта, развязавшие Суэцкую войну. С той площадки по удивительно радостным лицам я успел заметить немалую численность «лиц еврейской национальности», как всегда, поголовно вытаскивавшихся на любой антисемитский митинг.
Через 16 лет президент Египта А.Садат изгнал из страны 15 тысяч советских специалистов за разжигание мусульмано-христианского конфликта в стране и шпионаж, а еще через 9 лет он показал на дверь советским дипломатам. Но митингов протеста во дворе Дома правительства почему-то не было.
Работая в этом здании, мы нередко во время перерыва выходили к морю, где тогда только строился бульвар. Мы были молоды. Смех и шутки скрашивали массу безобразий, несправедливость и другие тяготы жизни. Вообще, проектировщики – народ веселый, а уж архитектора без чувства юмора на работу просто не принимали.
Вскоре всем, кто работал в этом здании, раздали постоянные пропуска для входа и выхода. Это была серо-голубая картонка, по диагонали пересеченная широкой красной полосой, сверху мелко: «административное здание» и крупно: «Совета министров Азербайджанской ССР». Этот пропуск был картонкой для подавляющего большинства привычного ко всему люда. А для нас, кто без устали мотался по неблагоустроенным районам республики, чаще без машины, ночуя в удасных гостиницах, работая среди партийных хамов и исполкомовских бездарей, этот пропуск открывал любую дверь! Нас принимали без очереди все начальники, секретари и председатели. Нам стали предлагать «правительственные» номера в гостиницах, мы не имели отказов при получении билетов на поезда, самолеты и автобусы. Случалось, что с помощью такого магического документа мы в непогоду останавливали любую машину, и нас сажали на лучшие места. Кто-то рассказывал, что умудрился бесплатно завтракать и ужинать в ресторанах за счет директоров этих заведений, обещая им рассмотреть возможность сохранения их ресторанов при реконструкции городов. Вот он какой был у нас пропуск!
Но без него в здание не попадешь, т. к. охранялось оно очень тщательно. Особенно в праздничные дни. Кроме того, в дни майского и октябрьского праздников в здании обязаны были «дежурить» и сотрудники министерств и ведомств. Однажды мне «доверили» оберегать территорию моего института на 10-м и 11-м этажах во время военного парада и демонстрации. А существовал приказ начальника охраны здания, в котором требовалось в последний перед праздником рабочий день сдать все пишущие машинки в спецотдел, запечатать светокопировальную, переплетную мастерские и фотолабораторию, чтобы ни один шпион с диверсантом не попробовал в праздничный торжественный день сделать светокопию какого-нибудь засранного фасада да еще переплести чем-нибудь. Тем же кретинским приказом запрещалось приближаться к окнам главного фасада, чтоб «дежурный не отвлекался от охраны». И вдруг я задержался у окна, глядя сверху на демонстрацию. Интересно же, черт возьми! Внезапно я услышал грубый низкий голос: «Вот как у них дежурят, небось проектировщик какой-нибудь. А там, может, враги разворовывают секретные чертежи!» Я так был увлечен виденным, что как-то не сразу испугался и медленно повернулся к нему. Тут я заметил высокого полковника КГБ и вздрогнул под его пожирающим взглядом. «Фамилия, имя, должность? – командовал он. – Где ваш пропуск? Отдайте его мне!» «Мой пропуск у меня. Дать его вам я не могу, так как (надо же так нагло соврать!) у меня сверхсрочная работа по заданию ЦК партии». Вот как со страху дунул я полковнику, хотя и не знаю, как это он поверил мне с дрожащими руками и ногами. «Хорошо, - брякнул он, - я встречу вас у выхода». С этого момента я считал каждую минуту. И передумал с десяток вариантов моего ареста. Лишь в половине пятого пришла наша сотрудница – моя сменщица. Один Бог знает, как я спускался пешком 10 этажей. Разумеется, лифт был выключен. На меня сразу смотрело десять или двадцать офицеров в синих и зеленых фуражках с автоматами. Я вышел, не предъявляя пропуска, и никто его не спросил. Перейдя площадь, я обернулся. На крыше здания по-прежнему стояли солдаты. Внизу – провожавшие меня гэбэшники. Может быть, это был страх, может, мне это только казалось?.. Уже по городу шли автобусы. Но я боялся остановиться и, не оглядываясь, прошел 3-4 квартала. Пообедав дома, я ушел к друзьям и лишь завтра, узнав, что никто меня не спрашивал, я пришел домой и спал часов двенадцать подряд.
Так что да здравствует парад!
© jman "Из публикаций Моисея Рувимовича Абрамова. Часть вторая. "
12.5.2006«ВАШУ МАТЬ…»
Мой очень хороший приятель Боря С., талантливый инженер-химик, работал в крупном институте в Сумгаите. Это вблизи Баку. За стеснительность его за спиной называли маменькиным сынком.
Однажды он собрался в срочную командировку в Москву. Но бухгалтер выдал ему деньги лишь на дорогу в один конец, пообещав, что следом вышлет ему остальные почтовым переводом.
Боря прибыл и, разумеется, за обычную взятку тете Маше – своему человеку в институте – устроился в гостиницу «Россия». Воспользовавшись прихваченными из дому деньгами. В первое же утро на Главтелеграфе его облаяли, т. к. никаких денег не оказалось. Аккуратно посещая политзанятия у себя в институте, Боря знал, что Октябрьская революция началась со взятия телеграфа и почты. А на дворе был как раз октябрь. Но, видимо, тогдашние указания вождя уже устарели. Поэтому когда он пришел на Главпочтамт, что на улице Кирова, Борю крепко и очень далеко послали. Но по простоте душевной Боря пошел не туда, а в гостиницу. Назавтра, ввиду отсутствия денег, он шлет телеграмму. Денег снова нет. Позже оказалось, что бухгалтер выслал ему деньги «до востребования» в Свердловск. Затем, стремясь исправить свою ошибку, он выслал их… в Ленинград.
В отчаянии Боря начал вынужденную, но не объявленную голодовку. Опять звонил, слал телеграммы в свой институт. И снова безрезультатно. С голодухи Боря не прошел мимо поучительной надписи под какой-то неореволюционной карикатурой: против лома нет приема, окромя другого лома! Он разом нашел знакомых москвичей, впервые в жизни одолжил деньги, купил на них буханку хлеба, бутылку лимонала и отправил в институт телеграмму следующего содержания: «Сволочи вашу мать выгоняют из гостиницы». В тот же день он получил свои деньги и даже с лихвой, так как директор вручил эту телеграмму бухгалтеру, сказав: «Это вашу мать! А сволочь – я, потому что до сих пор вас не уволил».
Прошел год. Боря сказал, что тот бухгалтер восстановлен на работе, а директор уволился по собственному желанию. «Таких, как мой директор, - закончил он словами Паниковского, - уже нет и скоро совсем не будет».
ПРИМОРСКИЙ БУЛЬВАР – ГОРДОСТЬ БАКИНЦЕВ
Первые десять с четвертью гектаров «Бульвара на набережной» появились в начале двадцатого века. Это было небольшое зеленое пятно на солончаковых почвах, о которых говорили: посадишь дерево – вырастет палка. И в самом деле, редкие тоненькие деревца едва откидывали серые с просветами тени. К концу первого десятилетия века бульвар уже вырос вдвое. А через год на тогдашней его окраине возник первый синематограф «Феномен».
К времени моего детства бульвар стал шире, длиннее и по-прежнему был местом отличного отдыха детей. Того цирка уже не было, но по бульвару ходили веселые цыгане с медведями, устраивались уирковые представления с акробатами, крутились карусели, мы прятались и водили, крича: «Пора – не пора, иду со двора!» Много детей каталось на велосипедах и прогулочных лодках.
Так что на бульваре еще в те времена было весело и лихо и взрослым, и детям. А если и пропадала какая мелочь, так ловили цыганенка, который мгновенно начинал божиться. «Да что вы, гражданин, - совестил он поймавшего его, - я в родной матери никогда не воровал, а в вас буду? Смешно даже!» – И так заразительно он смеялся, что взрослым самим становилось неловко.
А рядом продавались жаренные каштаны, семечки – всего за четыре копейки два полных кармана. И белый и черный саккиз. А ореховая халва у греков и пирожные и конфеты из немецкой кондитерской с Торговой… И еще здесь часто можно было встретить не своего (который ходил в наш двор), а других шарманщиков, вкладывавших открытки с видами сражений. «Бой в Крыму, все в дыму, а потому ничего не видно», - приговаривал шарманщик, продолжая крутить музыку: «Ум-та-та, ум-та-та…» Часто этa шарманка почему-то называлась органом. А еще на его шарманке сидел попугай, который клювом под эту музыку вытаскивал «счастье» для девочек и «будущее» для мальчиков. И все это стоило только две копейки. А моя няня, не желая купить мне стакан зельтерской воды за одну копейку, говорила: «Та я за копейку двое ведры воды купить маю!» Потом я полвека с востргом пил эту зельтерскую воду в «Маслопроме» на Торговой, угол Гоголя, где, как и в сотне других «точек», стаканы лишь едва полоскались в тощих круговых фонтанчиках. И уму непостижимо, как эта дикая антисанитарная оппиваловка миллиона горожан обходилась без эпидемий. Может, срабатывал массовый иммунитет удивительного бакинского племени? Плюс – вкуснейшая в мире шолларская вода, дарованная бакинцам английским инженером В.Линдлеем еще с дореволюционных лет.
И еще о моей няне. Она была чудесным, добрейшим человеком. Но неграмотной. Поэтому когда она утром шла в магазин, то мама ей давала отдельно деньги на хлеб – в правую руку, а на бублики – в левую. И дорогой она повторяла: «Це – бублики, це – хлиб», но большей частью ошибалась, принося гору чудесных дешевых бубликов и немного хлеба. Мама сердилась, а папа довольно смеялся, приговаривая: «Ай да Оленька, ай да молодчина! Начинаем урок арифметики!» А однажды я познакомился с милиционером – тети-олиным ухажером. Но пока мне сшили кобуру и купили револьвер, они почему-то расстались. На мой вопрос, где дядя милиционер, он же обещал мне обменяться револьверами, что же теперь будет, - тетя Оля раздраженно ответила: «Да нехай вин застрелится из усих лаверверов, а я без ЗАГСу не дамся!»
В те золотые годы моего детства почти каждое утро к парадному нашего дома, по тогда мощеной булыжником пыльной Балаханской улице подъезжал фаэтон. Рассаживались и ехали к бульвару. Иногда чудесный «дядя извозчик» сажал меня рядом с собой на облучок. К обеду тот же транспорт доставлял меня с компанией домой.
В конце двадцатых и начале тридцатых годов – конец НЭПа – это было еще возможным для очень многих интеллигентных семей, заслуженно причислявших себя к кругу «людей чести», часто вместе обедавших в еще не ликвидированном Общественном собрании городской Думы (ОСГД), позже перестроенном под филармонию, и не реже посещавших великолепный оперный театр еще не репрессированных братьев-миллионеров Маиловых. Театр был построен на спор в 1910 г. всего за 10 месяцев. И много лет в устах бакинцев звался Маиловским.
Мои родители были общительными людьми, часто бывали в театрах и на концертах, вечерами гуляли на бульваре. Даже когда я уже вырос, папа иногда просил меня прочитать «тот талантливый стих про 8-е марта», который я на всю жизнь выучил в детском саду:
Встану я на парту, видно хорошо.
День восьмого марта – очень день большой!
Женщины страдали в царские года,
Прав они не знали с цепями на руках…
«Боже мой, - восклицал папа. – Анечка, нy вспомни, дорогая, где твои золотые цепи? Ты хоть помнишь, какие камешки были на них? Ах, как они мешали нам жить!» В ответ мама вздыхала. А папа пел любимую им арию Демона. «…И будешь ты царицей мира, подруга вечная моя». У папы был замечательный голос. «Я опущусь на дно морское, я полечу за облака, я дам тебе все, все земное – люби меня!»
А днем на бульваре отдыхала семья, как и сотни других семей. Ведь бакинский бульвар был в полном смысле слова отдушиной для жителей города, особенно в долгое знойное лето. Здесь кроме зелени, площадок и дорожек находились пристани небольших яхт, швертботов, яликов и широкий пирс с замечательной городской купальней (уровень воды в Каспии был метра на три выше), где, кстати, потом я встертил известие о начале Отечественной войны. А тогда была чудесная пора детства, юности. И прославлялась в стихах страна советская: «Счастливы взрослые, веселы дети. Есть ли такая другая на свете?» Нет. Не было!
Я знал даты рождения – свою и друга детства Абы Певзнера – единственного сына в семье врачей, погибшего на фронте в сорок третьем. Наши квартиры объединял огромный коридор, где мы с гиканьем гоняли на велосипедах в холодные и мокрые дни и где горланило неумолимое веселье торжественно отмечавшихся дней рождения. Обычно все мои гости легко расставались с приносимыми в этот день подарками (особенно я любил «конструкторы» – металлические, деревянные, мебельные и др.) Лишь мой двоюродный брат Толя Фалькович, задолго до того, как стать народным артистом, незаменимым «Феликсом Дзержинским» во множестве революционно-чекистских фильмов 50-70 годов, ревя требовал вернуть ему подарок, который он приносил «только чтоб показать». И еще я удивлялся тому, что день рождения моей няни был второго мая. Как это можно рождаться в таклй праздник, когда все семьи выезжали за город на «маевку к горе Степана Разина»? Очень странно! Зато почитаемая всеми милая старенькая, все пережившая тетя Таня Фишман (мамина тетя) на вопрос о ее дне рождения неизменно отвечала, что он наступает, когда появляется первая вишня. Поскольку своих садов в то время уже никто не держал, ежегодно все родичи сходились поздравить тетю Таню, когда появлялась первая вишня на Будаговском базаре.
Очень часто бакинский бульвар превращался в место завершения семейных торжеств, школьных и студенческих вечеров, дружественных встреч и проводов. Толпами ходили веселые люди, провожая прожитый день и встречая рассвет нового. После окончания войны были созданы интересные, модерновые сооружения, обогатившие архитектуру бульвара. А он продолжал расти вдоль моря аж до самого завода им. Парижской Коммуны, где на второй день войны началась моя трудовая жизнь.
Но с севера бульвар завершается самым значительным зданием в Баку – Домом Правительства с парадной площадью. Огромное открытое пространство и близость моря обеспечили хорошую просматриваемость здания как со стороны моря, так и с разных точек города. Дважды в год через площадь проходили военные парады с танками и массовые демонстрации народа. И тогда горлопан в стеклянной будке выкрикивал лозунги, одновременно включая и выключая через радиоусилители где-то записанные на пленку громовые «ура» под марши сводного военного оркестра. С остальные 363 дня года площадь практически пустовала, бдительно охраняясь милицией и людьми в штатском, исключая возможность остановки транспорта.
Строительство дома-дворца было начато в 1939 году и с того времени двигалось потихоньку хозяином Кавказа, старым чекистом Багировым за счет привлечения рабочей силы ГУЛАГа. Между тем, здание Дворца Советов – Дома правительства относилось к высшей проектно-строительной категории и по значению и по объему. Грандиозное здание, позже сниженное до десятиэтажного, плюс угловые залы коллегий на одиннадцатом этаже, включало огромные закругленные мраморные лестницы пр высоте этажей 5-6 метров, колоннады, внутренние и наружные арочные порталы, портики, галереи, балконы, множество архитектурно-художественных деталей и изделий. И несмотря на то что к строительству здания привлекли двух вовремя арестованных и осужденных архитекторов, качество оставалось страшно низким. А принятое госкомиссией здание было вообще недостроено: не был завершен монтаж лифтов, отсутствовало оборудование технологических служб, не была апробирована система теплоснабжения, не работали многие туалеты, кругом валялись детали интерьерного убранства и др.
В 1952 году хозяева республики требовали заселения не полностью завершенного здания. «Все утрамбуется засчет ведомственных ремонтов!» – говорило начальство. Но никто не хотел стать первыми жертвами. И вот тогда мудрая партия решила заселить здание вначале проектировщиками. «Вы – плохие архитекторы, - сказал второй секретарь ЦК, - так как десятый этаж сделали низким, а вместо нормальных окон сделали шестигранные – сионистские. Надо бы вас судить. Но для начала поселитесь на 10-м!» Таково было беспробудно идиотское рассуждение местного партийного вождя. И никто из присутствовавших директоров проектных организаций не сказал, что здание проектировалось выдающимися московскими архитекторами – во-первых, а , во-вторых, десятый этаж – технический, для размещения фотолабораторий, книгохранилищ, складов, подсобных и хозяйственных помещений, а также основных инженерных сетей и систем их регулирования. А уж шестигранные окна (кто бы мог раньше подумать?) действительно были похожи на магендовид. Вот кошмар, да еще в такое антисемитское время! Между прочим, оба автора проекта, Л.Руднев и В.Мунц – евреи! Если б этот партийный вождь знал… Как писал тогда в самиздате Борис Слуцкий: «Мы все ходили под Богом. У Бога под самым боком».
Итак, всю архитектурную и прочую проектантскую сволочь – на десятый этаж, то есть на высоту в 55 метров без лифта. Помню, как мы грузились и выгружались, тащили по лестницам столы, книжные полки, планшеты и др. Помню первые сердечные приступы. А когда начались инфаркты, у здания стали дежурить машины скорой помощи. Наконец собрали первый лифт, он даже двинулся. И тогда проектировщикам стало чуть легче, так как вселяться стали министерства. Сердечных заболеваний стало значительно больше и по приказу Горздрава врачи стали писать в бюллетенях: острое распираторное заболевание, то есть грипп. В здание стали впихивать народу, в несколько раз превышавшего расчетную вместимость. Из лифтов повыкинули зеркала, чтоб женщины в них не задерживались. Но перегруженные лифты останавливались между этажами, и иногда люди просиживали в них по часу и больше. Помню, как застряла в лифте моя сотрудница-архитектор. Она возвращалась после согласования проекта, застряла в лифте между 5-м и 6-м этажами и вскоре ей стало плохо с сердцем. Врач из дежурившей скорой помощи оказался не в состоянии ей помочь. И тогда работники какого-то министерства на пятом этаже вынесли два стола, полных документов, поставили их друг на друга, потом стул, и на этот стул взобрался доктор из «скорой» с чайником, просунул носик чайника через ограждавшую лифт сетку, а стоявшая на коленях наш архитектор приняла таблетку, запив ее водой из чайника. Когда стоявшие в лифте люди приподняли ее и она открыла глаза, десятки свидетелей этого нечеловеческого детектива дружно захлопали в ладоши. Когда Евгения П. покинула наконец поднявшийся лифт и сотрудники взяли из ее рук сумку, раздался оглушительный хохот, так как по просьбе сотрудников по пути на работу она купила 9-10 брикетов мороженного, от волнения в лифте забыла о них и сейчас все документы очень трудного согласования утонули в уже теплом суфле. Но гораздо важнее было то, что она – сердечница – упустила возможность утолить жажду тогда еще сохранившимся мороженным.
Неприятностей и даже трагедий было много. Вскоре после вселения министерств в главный Дом потянулись толпы посетителей, в основном жалобщиков, большую часть которых составляло темное население, забитое сельским начальством, но пользовавшееся притягательно-взяточной любовью номенклатурного клана. Часами просиживая и простаивая в очередях в ожидании приема, они, естественно, посещали туалеты, черт знает зачем построенные в «европейском» стиле. Пользовались они ими по-азиатски, становясь ногами на унитаз, держась за спусковую трубу, одновременно проклиная неудобный туалет. Лишь спустя года два перестроили эти туалеты на «азиатский» лад – и все наладилось. Но теперь уже шутить начали крмандированные начальники. Так, союзный замминистра, после пользования азиатским туалетом, вернулся в зал заседания коллегии, держа в руках красиво разрисованную автафу – специальный медный кувшин для подмывания – непременный атрибут всякого азиатского туалета. Под оторопевшими взглядами десятков людей грозный московский зам, как победитель, поставил сверкавшую автафу на зеленое сукно огромного стола президиума и стал чехвостить присутствующих: «До чего ж вы безответственные люди – вот оставили в туалете такой красивый кувшин, да еще с водой! Хорошо, что я заметил, а то пропал бы! Эх, вы, разгильдяи!..» Так что, наверняка, смех был главным и почти единственным полезным творением этого огромного дома.
В 1956 году во внутреннем дворике Дома правительства проводились собрания работников всех мастей, человек 500, на котором клеймились англо-франко-израильские оккупанты Египта, развязавшие Суэцкую войну. С той площадки по удивительно радостным лицам я успел заметить немалую численность «лиц еврейской национальности», как всегда, поголовно вытаскивавшихся на любой антисемитский митинг.
Через 16 лет президент Египта А.Садат изгнал из страны 15 тысяч советских специалистов за разжигание мусульмано-христианского конфликта в стране и шпионаж, а еще через 9 лет он показал на дверь советским дипломатам. Но митингов протеста во дворе Дома правительства почему-то не было.
Работая в этом здании, мы нередко во время перерыва выходили к морю, где тогда только строился бульвар. Мы были молоды. Смех и шутки скрашивали массу безобразий, несправедливость и другие тяготы жизни. Вообще, проектировщики – народ веселый, а уж архитектора без чувства юмора на работу просто не принимали.
Вскоре всем, кто работал в этом здании, раздали постоянные пропуска для входа и выхода. Это была серо-голубая картонка, по диагонали пересеченная широкой красной полосой, сверху мелко: «административное здание» и крупно: «Совета министров Азербайджанской ССР». Этот пропуск был картонкой для подавляющего большинства привычного ко всему люда. А для нас, кто без устали мотался по неблагоустроенным районам республики, чаще без машины, ночуя в удасных гостиницах, работая среди партийных хамов и исполкомовских бездарей, этот пропуск открывал любую дверь! Нас принимали без очереди все начальники, секретари и председатели. Нам стали предлагать «правительственные» номера в гостиницах, мы не имели отказов при получении билетов на поезда, самолеты и автобусы. Случалось, что с помощью такого магического документа мы в непогоду останавливали любую машину, и нас сажали на лучшие места. Кто-то рассказывал, что умудрился бесплатно завтракать и ужинать в ресторанах за счет директоров этих заведений, обещая им рассмотреть возможность сохранения их ресторанов при реконструкции городов. Вот он какой был у нас пропуск!
Но без него в здание не попадешь, т. к. охранялось оно очень тщательно. Особенно в праздничные дни. Кроме того, в дни майского и октябрьского праздников в здании обязаны были «дежурить» и сотрудники министерств и ведомств. Однажды мне «доверили» оберегать территорию моего института на 10-м и 11-м этажах во время военного парада и демонстрации. А существовал приказ начальника охраны здания, в котором требовалось в последний перед праздником рабочий день сдать все пишущие машинки в спецотдел, запечатать светокопировальную, переплетную мастерские и фотолабораторию, чтобы ни один шпион с диверсантом не попробовал в праздничный торжественный день сделать светокопию какого-нибудь засранного фасада да еще переплести чем-нибудь. Тем же кретинским приказом запрещалось приближаться к окнам главного фасада, чтоб «дежурный не отвлекался от охраны». И вдруг я задержался у окна, глядя сверху на демонстрацию. Интересно же, черт возьми! Внезапно я услышал грубый низкий голос: «Вот как у них дежурят, небось проектировщик какой-нибудь. А там, может, враги разворовывают секретные чертежи!» Я так был увлечен виденным, что как-то не сразу испугался и медленно повернулся к нему. Тут я заметил высокого полковника КГБ и вздрогнул под его пожирающим взглядом. «Фамилия, имя, должность? – командовал он. – Где ваш пропуск? Отдайте его мне!» «Мой пропуск у меня. Дать его вам я не могу, так как (надо же так нагло соврать!) у меня сверхсрочная работа по заданию ЦК партии». Вот как со страху дунул я полковнику, хотя и не знаю, как это он поверил мне с дрожащими руками и ногами. «Хорошо, - брякнул он, - я встречу вас у выхода». С этого момента я считал каждую минуту. И передумал с десяток вариантов моего ареста. Лишь в половине пятого пришла наша сотрудница – моя сменщица. Один Бог знает, как я спускался пешком 10 этажей. Разумеется, лифт был выключен. На меня сразу смотрело десять или двадцать офицеров в синих и зеленых фуражках с автоматами. Я вышел, не предъявляя пропуска, и никто его не спросил. Перейдя площадь, я обернулся. На крыше здания по-прежнему стояли солдаты. Внизу – провожавшие меня гэбэшники. Может быть, это был страх, может, мне это только казалось?.. Уже по городу шли автобусы. Но я боялся остановиться и, не оглядываясь, прошел 3-4 квартала. Пообедав дома, я ушел к друзьям и лишь завтра, узнав, что никто меня не спрашивал, я пришел домой и спал часов двенадцать подряд.
Так что да здравствует парад!
