Энциклопедия / "Авторы БП"

© а*** "Роман в письмах"

Бруно – Кларе


Здравствуй, душа моя. Давно тебе не писал, сподобился, наконец. Только вот писать особо не о чем, в жизни ничего значительного не происходит. Надеюсь, найдёшь, что мне рассказать. Верю, что ты здорова и радостна, как впрочем, и все кругом, весна ведь на дворе, травка зеленеет, птички поют и всё такое. Вчера виделся с Маратом, он сообщил о вашем разрыве. Дело решенное, ведь, правда? Успокой моё сердце, ответь – ты ведь никогда больше не впустишь его? Никогда? Не хочу быть бестактным, но с самого начала ваши отношения были вовсе не тем, что может наполнить жизнь теплом. У любящих не бывает страха, девочка, сейчас не важно уже, кто из вас кого мучил, только, если б этот кошмар продолжался, добром бы всё не кончилось. Больных не любят, милая, их оставляют в покое. Видел я плоды такой любви: у кого полгруди разворочено, у кого костыли вместо ног, да вдобавок в глазах маячат жёлтые огоньки. Знаю, он не заразил тебя своей скверной, редкостного цинизма парень, уже мне можешь верить, мы ведь росли вместе, из одной песочницы мальчишки, он всегда был гордым, слишком гордым, добавь к этому кучу комплексов и невероятной красоты внешность, и ты получишь портрет нашего монстра. С ним нелегко было, даже со мной он постоянно пикировался, тихо так, будто ненароком…А в последние два года совсем ушёл в мир фантомов своих, и никакая любовь его не спасёт, и тебе это известно. Я люблю Марата, но ему не помогут и врачи, ты же просто сломаешься. Перестань казниться его судьбой, отойди, прошу тебя, Клара. Не беспокойся ни о чём, не желай невозможного. Последнее возьми себе за правило, иначе вконец заболеешь от несбывшегося. Будь умницей, Кларисса, ты дорога мне, и я готов помогать тебе и словом, и делом. На первое ты всю жизнь рассчитываешь, а вот о втором никогда не заботишься, когда ты повзрослеешь, наконец? Освободись от Марата для начала, живи жизнью своей. Он и так ещё долго будет сидеть в твоей голове, будет заставлять тебя каждый раз кривить губы при встрече с холодными серыми глазами, спокойными, действующим, как разрывные мины, это ничего, хоть ты и скверный пациент, но время справится – вылечит. Не греши против себя и не унывай, ты можешь ещё желать, я вижу. Я не наставник, не учитель и не спаситель, я устаю повторять тебе все время, что ты прекрасная женщина, лучшая во все времена, последнее дело убеждать себя и других в том, что ты несчастна. Ты удивительный человек, с бездной юмора, самая нежная и добрая, и глаза твои – поток страсти, и голос твой манящ до одури, и губы твои – искушение праведников, и волосы твои волнуют и зовут, и от меня эти седые строки, и от мира этого, и не лесть они, а тайна, которую ты то хоронишь или гонишь от себя прочь. Люди ленивы, ты ленивей всех, но ты умеешь чудить, укрощая страхи других, и это поможет тебе бороться с любыми напастями. Я буду рядом, радость моя. Но как мне помочь этому мальчику, не знаю, не спрашивай…До встречи, Клара.
Твой Бруно


Марат – Бруно


Приветствую тебя, старый товарищ. И не удивляйся, что так скоро взялся за письмо тебе. Я недосказал вчера многого. О Кларе. Эта женщина заставляет меня болеть, и от неё не так легко избавиться. Ночами напролёт лежу, уткнувшись в холодную стену, пока узоры на ней не начинают мне напоминать силуэт моей прокаженной. Я знаю, ты втайне ревновал меня к ней. И напрасно, у меня всегда было много женщин, я и с каждой я себя чувствовал намного лучше, чем с Кларой. Но прекратить всё было невозможно. Вчера я солгал. Мы ни о чем не договорились, мы вообще мало говорили. У нас это обычное дело, уставиться друг на друга и смотреть, извини уж за подробность. Она просто поднялась и ушла, даже кофе свой недопила. Посмела вот так. Что мне делать, Бруно? Есть у меня одна идея, но на её воплощение нужно ещё решиться. Я не боюсь никакого такого возмездия, мне бы только освободиться. Вынужден прервать свое письмо, нужно идти, зовут…


Клара – Бруно

Бруно-Бруно, ты всегда меня понимал, это правда. Мне нехорошо сейчас, а станет ли лучше, про то я не ведаю. Я не рассталась с Маратом. Как можно проститься с тем, что только одно способно отвлечь тебя от сиюминутного и возвращать к живому? И не говори мне, что это род болезни. И не вздумай даже начинать свои вечные разговоры о свободе. Вы с Маратом в этом сходитесь, свобода у вас – любимое слово, такое безнадёжно даггеротипное, к тому же мужское. Вы оба каждый по своему твердите о личном праве, а в жизни ведь только одной свободе удается выжить – отвоёванной за счёт других. Послушай, что говорят вокруг и что при этом делают? И как слова эти аукуются в каждом несвободном, и всё это в большой истории зовётся у нас свежей кровью или новым словом. Не ругай, что умничать взялась и разговоры ваши разговаривать. Так нужно сегодня вечером, чтоб не бредить им. Я вспомнила, как однажды поранилась сильно на твоих глазах. Ты побледнел так, будто сам только что перепутал стекло с эфиром. Я ведь летела оголтело и всем телом метеором к тебе тогда... А ты потом облепил мои заштрихованные ноги и руки подорожником, щедро его обслюнявив прежде...Как давно это было – тем весёлым летом. Ещё до Марата. Ты ведь всё помнишь, Бруно. И что же ты после говоришь мне о жизни моей? Вот она рядом, но почему ты ищешь в ней только сюжеты, или я настолько слаба, что могу быть всего лишь чужим сюжетом. Я знаю, что думает обо мне Марат, он, как и ты, впрочем, видит во мне ту, кто не знает ничего о своих желаниях и не смотрит в будущее своё. Это всё верно. Только сейчас мне нужна твоя помощь в другом – не в вечной заботе о моей душе и не в словесной ласке, которой меня балуешь бесконечно. Бруно, поговори с ним. Сердцем чую: он что-то задумал. Очень серьёзное и очень недоброе. Шла мимо билетных касс, мысль шальная настигла – убежать хоть в Ларнаку, и не будет меня больше. Но Гарольд из меня никудышный, сам знаешь...У него были такие нехорошие глаза вчера, такие тихие, и боли в них не было, ничьей уже. Бруно, сделай что-нибудь. Останови этого человека.
Клара



Бруно – Кларе

Клара, ты ведь не думаешь, что всё в этой жизни всегда устраивается надлежащим образом? Что можно заниматься вечным строительством и верить бесконечно. Не отчаивайся, милая. Про себя я давно решил: с прошлым лучше, как с книгами – прочёл, отложил и пошёл в библиотеку за новой. И не трави себя. Чего ты хочешь от Марата? Он неглуп, очень неглуп. К тому же храбр, нет в нём одного качества, столь свойственного мужчинам, – Марат, возможно, жесток, но ни в коей мере не малодушен. Девочка моя, в отношениях с непонятными существами нами движет именно малодушие. Некоторые даже не скрывают этого. Ты полюбила иного мужчину, и в любви он лазеек искать никогда не будет. Я уж и не знаю, Кларис, худо это или хорошо, вижу только, что оба мучаетесь. И конца истории нет. И даже не выдумать...Но без этой вереницы тревожных дней была бы ты жива? Сомневаюсь. Все наши напасти от головы. И от каменных слов. И от патоки. И от лести. И от лени, конечно. И от зависти. Я вчера на лекции впервые споткнулся на фразе. Клар, я просто растерялся – десять пар любопытных глаз так участливо и так по-хорошему смотрели. Я вдруг подумал: смею ли я говорить им всё это? И что же я такое им говорю? Любимец мой, Фараон, не удержался: "Наполеон не умел воевать и опозорился в Африке." "Опозорился в Африке?" "Да, мэтр, именно так". Меня вдруг одолела такая неохота вступать с мальчиком в разговор, обязательно с картинами, песнями и письмами. И вообще, какого я здесь делаю...но я бы справился, если бы у меня была твоя сила, Клара. Если силы этой нет, на что мне голова, это же очевидно даже детям. У тебя и Марата есть то, что одно только может охранять человека в мире, превращая все его способности в божественный произвол. С таким даром не ошибаются и остаются среди живых на вечный срок. Я обхожусь без этого. Как и многие, впрочем. Оттого и оплакиваем мир этот постоянно.
Береги себя, Кларис.
Обнимаю.
Твой Бруно.


Клара – Бруно

Здравствуй, Бруно, ты спрашиваешь о моем состоянии, зная наперёд, что мне сейчас нечем тебе ответить. Я долго думала после твоего последнего письма. Ты прав во многом, хотя это и ничего не меняет. Я больше не могу так, Бруно. Меня не отпускает мысль, что этот человек задумал что-то неладное. Все последние события говорят о том слишком явно. Вчера ближе к вечеру получила от него короткую записку через привратника – «нужно сходить в театр, не возражай, жди, буду скоро». Что на него нашло, не ведаю, сама же и не думала возражать, наскоро соорудила на голове нечто похожее на выходную прическу, надела свое маленькое черное платье, спрятала под краской припухшие веки и выскочила из дома. Марат уже был внизу, стоял у парадной, курил свои любимые Галуаз. У меня сердце защемило при виде его мальчишеской шеи, еле прикрытой синим шарфом. Он был какой-то задёрганный, молча взял меня за руку и потянул за собой.
В «Синей птице» всегда многолюдно,а вчера давали «Разбойников» в какой-то странной обработке: много музыки – сплошные валторны, много декораций, много лишнего реквизита – особенно стальных клинков, глазам было очень неуютно. Поразил сюжет, иной и совершенно нелепый. Только вообрази себе, что по какому-то глупому замыслу братьев связывает таинственная женщина, ясноглазая Ная. Коварный Франц выступает истеричным ревнивцем, а Карл жалким любовником. Природа ненависти, зла, добра и сил душевных насильно втиснута в канву убогой интриги. Пьеса великого немца исковеркана настолько, что хочется заплакать. Всё это действо, поиграв со страстями, заканчивается последовательными смертями сих скучных героев.
Я не могла дождаться конца представления. Марату же, напротив, оно понравилось, он даже как-то повеселел. Хотя всё равно молчал, лишь держал мою руку, сжимая пальцы сильней и сильней – я даже порадовалась, что не ношу кольца.
Я не знаю, Бруно, зачем он поволок меня на этот спектакль. Потом довёл до дома, обронил «береги себя» и ушёл. И слава Богу, пропадёт теперь на месяц, объявится с тем, чтоб, возможно, пригласить меня на выставку картин каких-нибудь вчерашних романтиков. Не могу забыть твои рисунки, из них будто выкатывались шары из золота и серебра, я их так любила, помнишь? Меня преследовало одно желание: нацепить их на верёвочку и запустить в небо, как змея. Давно это было и недолго...
В последний месяц Марат будто удовольствие получает от наших встреч исключительно на людях, я уж и не знаю, почему. Может, просто сравнивает теперь с другими?
Он говорил, что ты ему написал.
Спасибо тебе, Бруно. Он пока ещё оглядывается на тебя и прислушивается к твоим словам. Как и я впрочем.
Пиши мне, прошу тебя.
Клара



Бруно - Марату

Марат, едва хватает мне духу, чтоб говорить открыто и спокойно сразу. Но без этого сейчас никак - тупик. Я не знаю, что ты задумал. Прошу тебя: откажись от этой затеи, какой бы она благой не была, на твой взгляд. Так нельзя, девочке совсем худо. Хоть и держится молодцом, пытается рассуждать о мироустройстве, забавно подтрунивает над сильным полом, умело убеждает в своей независимости...
Но ты представь себе, что я вижу во всех наших с ней разговорах. Только ту, юную Клару, всё время перед глазами. А настоящей нет, даже тени. Она еще и заводит сама, будто нарочно, в дебри воспоминаний. Нет, вовсе не сентиментов ради. Что такое сентименты? Всего-то обманка гордости, мы лишь убеждает себя, что любим и жалеем кого-то больше, чем Бог, но разве это не нелепо и не глупо? Её же чувствительность и постоянные теперь приступы прошлого свидетельствуют для меня о самом страшном, я пытаюсь вглядеться, и ничего сейчас там нет. Что с ней сделала ваша связь? Ты же был рядом многие годы, ты всегда умно говорил, смеялся как чёрт, залихвацки откупоривал бутылки, не в пример мне, робко подающему бокалы. А помнишь, какой щепетильной она была? придира та ещё, пока не промоешь ледяной проточной хрусталь, не прикоснётся. И твоё "Мне, пожалуйста, с горлА, молчите оба" всегда заставляло её недовольно хмуриться. Но по крайней мере она была. Сама по себе и сама своя.
Ты ничего не вернёшь, ни ту Клару, которую хотел и которую так легко добился, ни себя, того, беззаботного и одинокого. Я не способен решать, советовать или судить. И никогда не возьмусь за дело мести, но упаси тебя Господь, добить это неживущее уже существо.
От моей помощи она отказалась. Ей почему-то кажется, что тот, кого она любила, может оказать ей в ЭТОМ помощь. Пожалуй, наивность, единственное, что она оставила для себя из юности.
Да тебе вроде дела нет до этого, думается мне.
Хотя и я могу ошибаться. Одумайся, Марат.
Остаюсь твоим товарищем
Бруно



Клара – Бруно

Бруно, больше никаких сил нет. Он устал, и от моей боли тоже. Сам же давно научился, как конь в твоей заветной игре: назад в сторону и ничего не чувствовать. Наверно, в этом мужчины похожи. Необязательно, но возможно так. А Марат всё равно особенный. Фантазёр и богоборец. То правду ищет, то всё к чертям посылает. Бруно, может, звёзды с ума посходили? Твой индийский астролог уж точно бы объяснил – где Свати, а где тьма. Кажется мне иногда, что не в срок родилась и не того повстречала. Или, наоборот, того самого, да только, чтоб всё слишком елейно не было, небо не торопится нектаром нежить. Немилостивое. Прости, заговариваюсь, ты же знаешь, бывает у меня это. Он пришёл вчера, не пришёл – снёс дверь и с ног свалился. Несло от него ромом до одури. Может, он всякий раз напивается, когда злится на себя, но таким я его не видела. Не буянил, уселся на коврике, уставился в стенку, будто читал с неё, как с листа: губы шевелятся, глаза пустые, я шепчу ему: "Марат, что ты с собой делаешь?" А он одно лишь слово, бесстрастно, раздельно, как магнетизёр – ненавижу. Я так растерялась, что осела тут же рядом. В руках у меня тот гребень черепаховый, с янтариками (твой подарок еще со школы танцев). Прядь за прядью...его волосы цвета тёмной соломы, такие послушные, что рука скользила легко, как по шёлку. Бог мой...час, и ещё час, и вся ночь как вода. И плывёт Голландец. И всё хорошо. И грезится мне, что душа Марата свободна, а сердце лёгкое и радостное. И он на самой корме корабля, и он ни здесь, и ни там, везде – мой невидимка. И усталости нет. И боли нет. И имени этому нет.
Скажи мне, что всё будет хорошо. Скажи, Бруно.





Марат – Бруно


Бруно, вот уже две недели, как я на Келабосе. Здесь жарко, как в адском пекле. Каждое утро и каждый божий день приходится проводить в воде. Только так я спасаю кожу от ожогов, а голову от удара. Море на Келабосе хоть и чужое, но ласковое и внимательное. Кажется, я наконец освободился от злых мыслей своих.

Что нового у тебя, дружище? Вот думаю, а не бросить ли тебе своих вундеркиндов и не перебраться бы сюда? Или же твоя классная наставница имеет над тобой больше власти, чем хитрый Эпикур? Скоро каникулы, Бруно. И солнце тебе не помешает, совсем нет.

Здесь ничего даже не напоминало о ней. Если б …не этот старик. Вчера случилось со мной нечто забавное. Видно, южное светило всё же сделало своё дело. После утреннего заплыва я был голоден как чёрт и отправился на базар купить немного еды. Что поделать, цивилизация отсюда не видна, до лавки дядюшки Эмиля далеко, и вот я уже в самой гуще, кругом женщины и дети с жадными глазами, много гортанного крика, грязи и зелени. Я бы его и не заметил… он сидел на какой-то подстилке, будто пальма на ковре, белая борода в зелёной хламиде, глаза серые, страшные такие. Он сам меня окликнул…Господин! Что тебе, старик? А он молчит, руками, будто манит, а в руках у него кувшин серебряный маленький совсем, болтается на серебряной цепочке. Цепочка это чудно так закручена, наподобие «Южного креста», почему-то вспомнил я, как мы с тобой в похожих плетёнках ядра перетаскивали. И тут старик как залопочет что-то по-тарабарски, не разобрать, два слова только, много раз – криа куэрва, криа куэрва. Серебро перед глазами будто маятник. Смотри сюда, смотри хорошенько. И запах неожиданно, померанца…откуда здесь её запах? Криа куэрва...серебро уже в глазах поселилось целиком, ворожит лучами, качается вправо-влево картинка, это она, это её улыбка каштановая.

Я больше ничего не помнил, отскочил и рванул что есть силы. Очутился в комнате у себя когда, принял душ холодный и завалился спать.

Что ты об этом думаешь, Бурно? Каков старик, а? Напиши. Любопытно мне.



Бруно – Марату


Марат, я всё откладывал это письмо. Не хотел писать тебе, не знал, как сказать об этом. Клары больше нет. Она умерла шесть дней назад.

После твоего отъезда она сразу слегла – сказалась больной. Я навестил её один раз, я был весь с головой в экзаменах и не мог уделить ей времени.

В тот вечер она много шутила, гримасничала, всё жаловалась на свои гланды и просила меня принести ей мороженое, непременно с ванилью, её любимое.

Потом она дважды обыграла меня в шашки и прогнала домой – готовиться к тяжёлому понедельнику.

А ночью Клара ушла. Этот недуг не беспокоил её десять лет, кто же знал, что она снова начнёт ходить во сне?

Она шла себе тихо, такая кроткая, а вокруг холод и мрак.

Её сбила двуколка, невесть откуда появившаяся на этой глухой дороге. Удар был настолько сильный, что экипаж покачнулся, оглобли затрещали – тело Клары отлетело далеко в сторону. Из двуколки выскочил какой-то молодой человек, подбежал, пытался помочь, звал на помощь.

Он потом вспомнил, что перед смертью Клара выдавила одно слово – ад. Наверняка это было твоё имя, этот юнец просто не расслышал его.

Подробности той ночи я узнал в полиции следующим утром. И хотя понятно, что девочка не осознавала происходящее, там решили соблюсти все формальности, дабы подвести это дело под разряд несчастных случаев. Учинили обыск в доме Клары, ничего, конечно, такого не обнаружили. Только на кровати лежала мятая бумажная салфетка, а на ней карандашиком её рукой:

Мой милый курит Галуас

А демоны разделят нас


Вот и всё, Марат. Я был слеп. Я и сейчас слеп. И я не знаю, как принять то, что будет ещё в жизни без неё. Будь счастлив, если умеешь. И не торопись с возвращением – ты одинок теперь. Как и я.