Получить забытый пароль
Энциклопедия / "Небакинские" бакинцы
Изменить категорию | Все статьи категории
Писемский Алексей Феофилактович (11.03.1821 года, с. Раменье, Костромской области - 21.01.1881 года, Москва) - русский писатель.
Принадлежал к старинному обедневшему дворянскому роду. Окончил математическое отделение Московского университета в 1844 году.
Начал печататься с 1848 года .
Его перу принадлежат:
Романы: Тысяча душ [1858], Боярщина [1858], Взбаламученное море [1863], Люди сороковых годов [1869], В водовороте [1871], Мещане [1877], Масоны [1880]
Публицистика и переписка: Путевые очерки (Астрахань, Бирючья косa, Баку, Тюк-Караганский полуостров и Тюленьи острова)[1857]. Подводный камень [1861]
В 1856 году, находясь на государственной службе в Департаменте Уездов, Писемский был командирован в экспедицию по Каспию по распоряжению Морского министерства, под руководством астраханского губернатора контр-адмирала Н.А.Васильева, для составления статей в "Морской сборник".
Последний должен был установить, возможно ли в Баку создать порт. В задачу Писемского входило "исследование быта жителей, занимающихся морским делом и рыболовством". Эти сведения чрезвычайно интересовали царское правительство, стремившееся после поражения России в Крымской кампании, а также в связи с ростом промышленного капитала, активно освоить окраину России.
Очевидно, эта поездка была совершена в апреле или в начале мая 1856 года. В письме к жене из Астрахани Писемский 25 марта 1856 года сообщал: "На той неделе я, вероятно, поеду в море настоящее, в Баку", а уже 17 мая он писал А.В.Дружинину: "Письмо ваше я получил, только что возвратившись из Баку, куда ходил морем, совершая первой раз морское путешествие...".
Впервые очерк под названием "Поездка в Баку" был напечатан в журнале "Морской сборник", 1857, кн. 4.
Баку
Наконец, я был в море. Адмирал пошел в Баку и пригласил меня. В 9 часов утра вышли мы из Астрахани. Я еще хорошо помнил мою поездку на Бирючью косу, но на этот раз дула моряна: ни Княжевская, ни Харбайская, ни даже Ракушинская россыпи нас не задержали. К пяти часам мы прошли Волгу, подошли
к Бирючьей косе и пересели на большой пароход "Тарки". Впереди за Знезинской россыпью виднелся четырехбугорный маяк, место для которого будто бы выбрано было еще Петром Великим, а там уж и море, настоящее море; но дальше мы не пошли: дул свежий ветер, и пароход не в состоянии был выгрести.
Проснувшись на другой день поутру, я по стуку машины догадался, что мы идем, поспешил одеться и вышел на палубу. Надо мной было небо, а кругом вода. Приятное и вместе с тем какое-то боязливое чувство овладело мною: на телеграфах, на железной дороге, на пароходах как-то невольно начинаешь больше уважать человека, больше верить в силу его разума, видя, как он почти с волшебной силой пробегает пространства, на враждебной ему среде строит себе дом, заставляет этот дом слушаться руля, воспользовался ветром, изобрел компас и, наконец, приложил новый двигатель - пар; но, с другой стороны,
сильна и неразумная стихия; новичков обыкновенно пугают качкой, и это еще, говорят, ничего, но бывает шторм: руль сломан, компас бесполезен, пар бессилен. При этой мысли мне невольно захотелось увидеть хоть бы где-нибудь вдали землю.
- Будут ли на нашем пути острова? - спросил я штурманского офицера.
- Не скоро; ближе всех Тюлений остров, да и тот вряд ли увидим, - отвечал он.
"На землю, стало быть, рассчитывать нечего", - подумал я. Между тем задул небольшой ветерок, нанеслись облака, и стал накрапывать дождик.
- Непогодь делается, - сказал я простодушно капитану.
- Какая непогодь? - спросил он.
- А ветер и дождик, - отвечал я.
- Это хорошо, зыбь скорей уляжется, - объяснил он мне.
У моряков на все свой расчет.
Тюленьего острова мы действительно не видали, но зато видели целый косяк тюленей; там и сям стали показываться на море одно, два, более двадцати черных пятен: вынырнут, поиграют и скроются, а потом опять вынырнут. Хоть все это не очень любопытно и живописно, однако среди морской пустыни нас заняло на целый час.
К вечеру на другой день мы подошли к острову Чечень; но было уже темно, так что я едва рассмотрел что-то зеленеющее вдали.
- Вот мы теперь в настоящем море, - сказал мне поутру адмирал.
- А там? - спросил я, указывая назад.
- Там лужа, мелко, а здесь глубоко.
- Глубоко?
- Да, совсем дна нет, нельзя смерить, - отвечал адмирал.
"Мало, что я в море, да еще в бездонном", - подумал я и невольно посмотрел на ровно идущие одна за другой волны, которые как будто бы похожи на речные, только шире разливаются и совершенно аквамаринового цвета, - а там, внизу, под водою, - продолжал я рассуждать сам с собой, - поглощены,
может быть, горы, леса, города. - Предположение, что море Каспийское некогда было соединено с морем Черным, не имеет в настоящее время никакого сомнения. Начиная от Кубани, через всю землю Войска Донского и поднимаясь вплоть до Каспия, можно проследить одни и те же породы раковин, одинакового свойства наносный грунт, всюду раскиданы соленые озера, озерки, ясно свидетельствующие, что некогда все это пространство было морским дном. Но куда девалась вода? Испарения тут недостаточно. Я говорил об этом любопытном факте с Бэром. Он полагает, что Каспийское море в соединении с Черным занимало только северную часть свою, но последовавшим действием вулканических сил подняты восточные Кавказские горы, и образовалась пропасть, составляющая ныне южную часть Каспия; вода хлынула в нее, мелкие
места обмелели еще более, обсушились, и море разделилось.
К полудню на горизонте забелелось что-то вроде туманной полосы. Это Кавказские горы. Чем дальше, тем берег виднее, наконец, показались и "Два брата", два огромных камня, стоящих вдали от берега и на довольно значительной глубине.
Адмирал желал бы устроить здесь маяк; но как его укрепить от напора волн и ветров? Мы знаем, сколько хлопотали англичане со своим Эддистонским маяком. Вставши в параллель с каменьями, мы увидели на них целую стаю тюленей, выстрелили из пушки ядром и не убили ни одного: все нырнули в море.
Апшеронский пролив был уже недалеко. Его образует морокой берег и голый, пустой, низменный остров, называемый "Святым" - от могилы какого-то благочестивого дервиша, на поклонение которой ходили некогда персияне. На берегу, между тем, показалась башня, потом другая, третья. Кавказское
предание говорит, что это сторожевые башни, построенные Александром Македонским (Искендером), который, между нами сказать, совсем и не бывал в этих краях.
Вечером обогнули мы Шахову косу и вошли на Бакинский рейд, а к утру подтянулись к пристани. "Где ж Баку?" - спросил я, выходя на палубу; мне указали на другую сторону.
Я обернулся и чуть не вскрикнул: впечатление мое очень походило на впечатление человека, который вдруг неожиданно взглянул на театральную сцену, где давали какой-нибудь восточный балет. Представьте себе
дугообразный морской залив, в недальнем от него расстоянии крепость, над которой идут, возвышаясь по берегу, белые, без крыш, вроде саклей, домики и, образуя как бы пирамиду, коронуются ханским дворцом с высоким минаретом. Ко всему этому прибавьте благораствореннейший воздух, которым где-либо дышат
смертные, воздух, которым грудь не надышится. Сначала я думал, что это личное мое ощущение, но оказалось, что и другие то же самое чувствуют: сухой и горный притекает он с берега и здесь увлажняется и смягчается морем и пропитывается нефтяными газами. "Душа наша", - называют персияне Баку за ее
климат. Для наших астрабадских крейсеров она служит лечебницей: часто болезненные и изнуренные лихорадкой приезжают они из Астрабада в Баку и в неделю поправляются.
Баку, некогда столица ханства, присоединена была к России в первый раз при императоре Петре I генерал-майором Матюшкиным, которому она после осады сдалась на дискрессию; но по ганджинскому миру снова поступила во власть Персии и управлялась ее наместниками, или, скорей, особыми ханами: первым из
них был Надир, потом Мирза-Мухаммед-хан, потом сын Мухаммеда Мелик-Мухаммед-хан, еще Мирза-Мухалик, сын Мелика, у которого отнял престол дядя Мухаммед-Кули-хан, и, наконец, последним бакинским ханом был
Хюссейн-Кули-хан, присягнувший на подданство России, а между тем сносившийся с Персией и теснивший нашу торговлю. Для усмирения его послана была эскадра с войском, под командою генерал-майора Завалишина; Баку была осаждена, но безуспешно. Князь Цицианов, тогдашний главнокомандующий кавказскою армиею, после этой неудачи пошел сам. Хюссейн-Кули-хан вызвал его на свидание у городской стены, будто бы для переговоров о сдаче. Главнокомандующий выехал - и был изменнически убит. Хюссейн-Кули-хан бежал после того в Персию, и Баку сдалась генералу Бурлакову без сопротивления: с тех пор она осталась навсегда в наших владениях и теперь составляет уездный город Шемахинской
губернии.
В настоящее время есть предположение устроить в Баку порт. Адмирал со своими офицерами объездил для испытания всю бухту: глубина оказалась достаточною, грунт для якорных стоянок удобный, а защиту от ветров мы сами испытали: в день нашего приезда, к вечеру, задул сильнейший SO, а пароход хоть бы колыхнулся. Говорят, еще Петр Великий по своему гениальному историческому провидению думал связать Кавказ с Россиею Каспийским морем.
Дело, по-видимому, очень простое: достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, какие преимущества представлял этот естественный и самой природой устроенный путь, но истина редко дается человеку прямо в руки: целое столетие мысль эта была забыта, и только в настоящее время является она снова в своей неотразимой силе.
По общему желанию, мы прежде всего пошли осматривать ханский дворец и, пройдя таможню, тотчас же должны были подниматься на гору. Прелесть первого впечатления Баку совершенно пропадает, когда войдешь во внутрь ее. Кто не бывал в азиатских городах, тот представить себе не может, что такое бакинские улицы: задние, грязные закоулки наших гостиных дворов могут дать только слабое о них понятие; мы шли между стенами без окон, по двое в ряд, и уж третий с нами не уставился бы; над собой видели только полосу неба, а под ногами навоз. Задыхаясь от усталости, мы добрались, наконец, до обиталища властителей.
Каково оно было в свое время внутри, судить невозможно: в главном здании теперь сделаны казармы, а в мечети хранятся оружие и артиллерийские принадлежности. Наружный вид сохранился еще довольно цельно.
Галерея, идущая вокруг дворца, и некоторые входы, украшенные резьбой, прекрасны; видимо, что это - дело греков и никак не персидского вкуса; но что лучше всего, перед чем действительно можно простоять несколько минут в восторге, - это вид с террасы на спускающуюся вниз уступами Баку, на раскинувшееся в стороне предместье и, наконец, на море, уставленное судами и сливающееся вдали с горизонтом, и все это как бы облитое ярким солнечным светом.
Из ханского дворца мы пошли к чрезвычайно высокой башне в левой стороне крепости. Вероятно, это был прежде тоже сторожевой пункт, но народное воображение, назвав ее "Девичьей башней", украсило такого рода преданием, что один из древних ханов воспылал страстью к родной своей дочери и долго склонял ее на свои преступные желания; дочь противилась, наконец, объявила, что готова разделить любовь в таком только случае, если для нее построена будет на берегу морском особая башня. Безумный отец согласился и выстроил эту самую башню. Дочь перешла и в ту же ночь, спасая свое девство, бросилась в море.
Осмотрев таким образом город, мы предприняли прогулку на море. Верстах в двух от пристани и в очень недальнем расстоянии от берега, на шестифутовой глубине, существует подводное здание; оно состоит из нескольких башен, между которыми идет стена; внизу у башен есть на морское дно сходы уступами,
наподобие лесенки. Вообще вид его совершенно напоминает некогда бывший Караван-сарай, но каким образом он очутился под водою? Предания об этом, как водится, и бестолковы и противоречат друг другу. Одни говорят, что уровень моря поднялся, а другие, наоборот, рассказывают, что прежде море обмывало
основание "Девичьей башни", которая теперь стоит довольно далеко на берегу; всего, кажется, вероятнее объяснить это явление присутствием в огромном количестве нефтяного газа по всему Бакинскому полуострову, который заставляет предполагать пустые пространства в самом материке: очень может
быть, что над одной из этих подземных пустот берег обрушился и с находившимся на нем зданием опустился на дно морское; но в таком случае трудно понять, каким образом при провале каменное строение могло так цельно сохраниться.
От Караван-сарая мы отправились дальше. Темнело. Море слегка колебалось и вместе с небосклоном более и более тускнело, как бы подергиваясь матовыми черноватыми пеленами. Верст через шесть нас вдруг обдал сильный запах нефти, и мы рассмотрели, что море невдалеке от нас слегка пенилось и шипело.
Подъехав к этому месту, мы бросили зажженную пеньку; вспыхнуло ярко-светлое
пламя и разлилось на большое пространство.
На другой день приехал шемахинский губернатор для совещания с адмиралом по случаю устройства порта и пригласил нас съездить на так называемые индийские огни. Близ селения Суруханы почва до того пропитана нефтью и углеводородным газом, что стоит на каком угодно месте раскопать немного землю, приложить огня - и тотчас появится пламя, которое не угаснет до тех пор, пока его не задует ветер. На месте этом существует монастырь, обитаемый огнепоклонниками. Несколько лет тому назад некто индийский купец
Собра-Магундас, откупщик сальянских рыбных промыслов, покровительствовал обители, и в ней было до восьмидесяти отшельников; но в персидскую кампанию он разорился, обитель оскудела в средствах, братия перемерла, новые не приходили, и теперь налицо осталось только всего двое. Самое ближайшее,
по-видимому, предположение, что монастырь устроен персидскими огнепоклонниками (гебрами); но выходит не так. Наш ориенталист Березин в своем путешествии по Дагестану и Закавказью положительно говорит, что на Апшеронском полуострове никогда не было собственно гебров, а всегда обитали индусы, которых некоторые ученые, как, например, Лангле и Сузане, принимали за гебров; исповедуемая ими религия, обряды, идолослужение, язык, родина и, наконец, самая физиономия - все говорит об их индийском происхождении.
Персидские гебры, с которыми г.Березин имел случай познакомиться в Тегеране, не имеют ничего общего с индусами апшеронскими, и на вопрос его о бакинских неугасаемых огнях отвечали отрицательно и даже с любопытством спрашивали:
"Что это у вас там за атешгар? Нам и дела нет до него. Огонь мы уважаем, как начало, но никакого почтения к бакинскому атешгару не питаем".
Часов в пять вечера мы отправились на огни в трех экипажах; впереди нас скакали казаки, а сзади конвоировали комендант и несколько морских офицеров верхами. Дорога шла довольно ровная, и я с любопытством оглядывал окрестности; последнее время я видел то великолепный Невский проспект, то
холодные, но прелестные и сотни тысяч стоящие дачи на Крестовском, на Елагином, то Неву с ее пароходами, то мертвые приволжские степи, то грязные улицы Астрахани; но вот, наконец, передо мной старые знакомые - хлебные поля, и какие поля! Земля здешняя удобрения не знает, пашут ее, едва
поднимая верхний дерн, а между тем пшеница родится самвосемьдесят.
Припоминая кровавые труды наших северных мужиков, я невольно подумал: "Что бы они сделали на этой почве? Или, может быть, так же бы обленились, как ленив и здешний туземец?"
Подъезжая к монастырю, мы увидели бедно одетую толпу народа с музыкантами, которые при нашем приближении заиграли на зурнах, заколотили в барабаны. Напрасно я старался в этих оглушительных звуках уловить хоть какое-нибудь сочетание - каждый, кажется, выколачивал и выигрывал, что ему
вздумалось и захотелось. Утешив нас музыкой, старшие из народа предложили видеть их пляску. Для этого один из музыкантов снял с себя верхний кафтан, сапоги и пошел выхаживать, складывая руки, нагибая голову и закатывая глаза, а между тем музыканты старались, насколько хватало сил, особенно зурнисты, у
которых от напряжения лица были красные и глаза налились кровью. Окружающая толпа народа принимала, в свою очередь, тоже немалое участие: кто прихлопывал в ладоши, кто прикрикивал, и вообще приветствовали нас с самым неподдельным и искренним радушием. Мне объяснили, что все это татары, хоть
они совершенно не похожи на татар астраханских: горский лезгинский характер ярко отпечатывается и в одежде, и в стройном складе тела, и в каком-то благородном и воинственном выражении лица.
В монастырских воротах нас встретили двое индийских отшельников, желтолицых, худых и босиком. Один из них уже несколько лет исполняет положенный на себя обет нечесания волос, и потому можно судить, в каком
положении была его голова; другой тоже, кажется, не чешется, но уж так, без искуса.
В центре монастырской площадки стоял главный жертвенник - что-то вроде каменной, на четырех столбах беседки. Один из индийцев принялся зажигать огни. Сначала он бросил огня на пол беседки, и пламя вспыхнуло, потом поднес на длинных шестах огня к верхушкам столбов - и те запылали. Но, кроме того,
нам хотелось еще видеть их богослужение; оказалось, что это довольно нетрудно. Отрекшиеся от мира подвижники в надежде получить какой-нибудь рубль серебра совершают обыкновенно свои священнодействия для всякого путешественника, в какое угодно время и насколько тому желается.
Мы вошли в их моленную. Это была небольшая комната с купольным сводом; в одном углу ее помещался жертвенник, на котором стояли колокольчик, раковины, вода в чашечке и медные истуканчики. Я взял одного из них и спросил индийца, что он изображает. "Баба-Адам", - отвечал он. "А другой?" "Абель", - отвечал он. "А этот, третий?" "Дьявол!". Словом, пустынножитель, не зная сам хорошенько, болтал мне, что только пришло ему в голову.
Свое молебствие индусы совершают обыкновенно нагие, но с нами были дамы, и потому им запретили выполнение этих подробностей, и они начали с того, что в нескольких местах зажгли
проведенный в трубочки газ; один из индусов сел на корточки перед жертвенником, что-то зачитал, потом покадил, кажется, кипарисом, позвонил в колокольчик, а другой, нечесаный, стоя у стены и понурив голову, бил в тарелочки. В моленной между тем была невыносимая жара и какой-то удушающий серный запах.
- Будет! - сказал, махнув рукою, уездный начальник, сам задыхавшийся и заметивший, что все мы, посетители, побледнели до обморока.
Индийцы остановились и пошли нас обходить, поднося на маленьком блюдечке кусочки леденца, который мы брали и клали им за это деньги, чем они, кажется, остались весьма довольны, потому что кланялись нам, улыбались и прижимали руки к сердцу.
После идолослужения оставалось осмотреть еще два колодца, вырытые поселянами неподалеку от монастыря. Получаемая из них вода была довольно годная и отзывалась только немного нефтью, но, кроме того, в ней случайно заметили такое свойство, что если колодец закрыть ненадолго досками, потом бросить огня на воду, то на поверхности ее вспыхивало пламя. Все это стали показывать, как фокус, путешественникам, но года два тому назад в одном из колодцев пламя разгорелось, его оставили непогашенным, и на другой день, к ужасу, увидели, что в колодце воды уже не было ни капли, а вместо нее зияло огненное жерло, которое горит и до сих пор и в которое мы заглядывали.
Вероятно, зажженный газ передал пламя нефти, находящейся на дне колодца, вода испарилась, и образовалось что-то вроде маленького вулканического кратера.
Осматривать больше было нечего; порядком усталые, мы вошли в небольшую башенку, устроенную над монастырскими воротами, и стали тут пить чай.
Музыканты перебрались за нами и уселись на стене, переменив на этот раз свои инструменты: один надувал что-то вроде флейты - дюдюк; другой бил в бубны - каваль; у третьего была как будто бы скрипка - каманчар; у четвертого - гитара с проволочными струнами - сас; барабан - нагара и зурна. Заиграли они
песню и как будто бы несколько поскладнее прежнего; но вот один из музыкантов, кажется, гитарист, запел, или, скорее, завизжал, как будто кто-нибудь ущипнул его за руку или за ногу и немилосердно жал.
Наступившие темные сумерки придали всей картине какой-то фантастический характер. Эта толпа народа, наигрывающие музыканты, желтолицые индусы и, наконец, наши дамы в шляпках и бурнусах, мы в шинелях, мундирах, аксельбантах - и все освещенные ярким пламенем пылающих огней - казались какими-то
огнепоклонниками, пришедшими совершать поклонение великой стихии.
Но обратный наш поезд в Баку совершился еще того торжественнее и был почти царственный: кроме нашей конницы, нас конвоировали верхами человек тридцать татар с зажженными факелами из нефти, по-здешнему - машалами; среди темной ночи раздавались лошадиный топот, крики и перебранки гарцующих взад и вперед татар, ярко пылали машалы, с которых сдуваемый ветром огонь сыпался на землю. Когда у кого-нибудь из машальников пламя ослабевало, его нагонял молодой татарчонок и на всем скаку подливал в машало нефть; напрасно лошади фыркали и рвались в сторону от огня, наездники их сдерживали. Подъезжая к Баку, мы увидели весь город иллюминированным: по горе, где воздвигнут памятник князю Цицианову, извивались разнообразными линиями огни, по дороге стоял народ с такими же машалами.
- Каково бакинцы торжествуют! - заметил я адъютанту Р-ри.
- Это им дешево стоит - всего девять целковых, - отвечал он.
"Девять целковых - тысячи огней! В Петербурге переулка не осветишь на эти деньги. Что бы сделали и каких бы фабрик настроили здесь англичане, имея под руками даровое топливо и освещение!" - подумал я.
Три дня мы пробыли, таким образом, в Баку, и я желаю одного, чтобы статейка моя представила воображению читателя этот маленький городок в столь же яркой картине, в какой останется он навсегда в моем воспоминании!
Source: www.classic-book.ru/lib/sb/book/124/page/27
Писемский Алексей Феофилактович-писатель
11.3.1821 - 21.1.1881Писемский Алексей Феофилактович (11.03.1821 года, с. Раменье, Костромской области - 21.01.1881 года, Москва) - русский писатель.
Принадлежал к старинному обедневшему дворянскому роду. Окончил математическое отделение Московского университета в 1844 году.
Начал печататься с 1848 года .
Его перу принадлежат:
Романы: Тысяча душ [1858], Боярщина [1858], Взбаламученное море [1863], Люди сороковых годов [1869], В водовороте [1871], Мещане [1877], Масоны [1880]
Публицистика и переписка: Путевые очерки (Астрахань, Бирючья косa, Баку, Тюк-Караганский полуостров и Тюленьи острова)[1857]. Подводный камень [1861]
В 1856 году, находясь на государственной службе в Департаменте Уездов, Писемский был командирован в экспедицию по Каспию по распоряжению Морского министерства, под руководством астраханского губернатора контр-адмирала Н.А.Васильева, для составления статей в "Морской сборник".
Последний должен был установить, возможно ли в Баку создать порт. В задачу Писемского входило "исследование быта жителей, занимающихся морским делом и рыболовством". Эти сведения чрезвычайно интересовали царское правительство, стремившееся после поражения России в Крымской кампании, а также в связи с ростом промышленного капитала, активно освоить окраину России.
Очевидно, эта поездка была совершена в апреле или в начале мая 1856 года. В письме к жене из Астрахани Писемский 25 марта 1856 года сообщал: "На той неделе я, вероятно, поеду в море настоящее, в Баку", а уже 17 мая он писал А.В.Дружинину: "Письмо ваше я получил, только что возвратившись из Баку, куда ходил морем, совершая первой раз морское путешествие...".
Впервые очерк под названием "Поездка в Баку" был напечатан в журнале "Морской сборник", 1857, кн. 4.
Баку
Наконец, я был в море. Адмирал пошел в Баку и пригласил меня. В 9 часов утра вышли мы из Астрахани. Я еще хорошо помнил мою поездку на Бирючью косу, но на этот раз дула моряна: ни Княжевская, ни Харбайская, ни даже Ракушинская россыпи нас не задержали. К пяти часам мы прошли Волгу, подошли
к Бирючьей косе и пересели на большой пароход "Тарки". Впереди за Знезинской россыпью виднелся четырехбугорный маяк, место для которого будто бы выбрано было еще Петром Великим, а там уж и море, настоящее море; но дальше мы не пошли: дул свежий ветер, и пароход не в состоянии был выгрести.
Проснувшись на другой день поутру, я по стуку машины догадался, что мы идем, поспешил одеться и вышел на палубу. Надо мной было небо, а кругом вода. Приятное и вместе с тем какое-то боязливое чувство овладело мною: на телеграфах, на железной дороге, на пароходах как-то невольно начинаешь больше уважать человека, больше верить в силу его разума, видя, как он почти с волшебной силой пробегает пространства, на враждебной ему среде строит себе дом, заставляет этот дом слушаться руля, воспользовался ветром, изобрел компас и, наконец, приложил новый двигатель - пар; но, с другой стороны,
сильна и неразумная стихия; новичков обыкновенно пугают качкой, и это еще, говорят, ничего, но бывает шторм: руль сломан, компас бесполезен, пар бессилен. При этой мысли мне невольно захотелось увидеть хоть бы где-нибудь вдали землю.
- Будут ли на нашем пути острова? - спросил я штурманского офицера.
- Не скоро; ближе всех Тюлений остров, да и тот вряд ли увидим, - отвечал он.
"На землю, стало быть, рассчитывать нечего", - подумал я. Между тем задул небольшой ветерок, нанеслись облака, и стал накрапывать дождик.
- Непогодь делается, - сказал я простодушно капитану.
- Какая непогодь? - спросил он.
- А ветер и дождик, - отвечал я.
- Это хорошо, зыбь скорей уляжется, - объяснил он мне.
У моряков на все свой расчет.
Тюленьего острова мы действительно не видали, но зато видели целый косяк тюленей; там и сям стали показываться на море одно, два, более двадцати черных пятен: вынырнут, поиграют и скроются, а потом опять вынырнут. Хоть все это не очень любопытно и живописно, однако среди морской пустыни нас заняло на целый час.
К вечеру на другой день мы подошли к острову Чечень; но было уже темно, так что я едва рассмотрел что-то зеленеющее вдали.
- Вот мы теперь в настоящем море, - сказал мне поутру адмирал.
- А там? - спросил я, указывая назад.
- Там лужа, мелко, а здесь глубоко.
- Глубоко?
- Да, совсем дна нет, нельзя смерить, - отвечал адмирал.
"Мало, что я в море, да еще в бездонном", - подумал я и невольно посмотрел на ровно идущие одна за другой волны, которые как будто бы похожи на речные, только шире разливаются и совершенно аквамаринового цвета, - а там, внизу, под водою, - продолжал я рассуждать сам с собой, - поглощены,
может быть, горы, леса, города. - Предположение, что море Каспийское некогда было соединено с морем Черным, не имеет в настоящее время никакого сомнения. Начиная от Кубани, через всю землю Войска Донского и поднимаясь вплоть до Каспия, можно проследить одни и те же породы раковин, одинакового свойства наносный грунт, всюду раскиданы соленые озера, озерки, ясно свидетельствующие, что некогда все это пространство было морским дном. Но куда девалась вода? Испарения тут недостаточно. Я говорил об этом любопытном факте с Бэром. Он полагает, что Каспийское море в соединении с Черным занимало только северную часть свою, но последовавшим действием вулканических сил подняты восточные Кавказские горы, и образовалась пропасть, составляющая ныне южную часть Каспия; вода хлынула в нее, мелкие
места обмелели еще более, обсушились, и море разделилось.
К полудню на горизонте забелелось что-то вроде туманной полосы. Это Кавказские горы. Чем дальше, тем берег виднее, наконец, показались и "Два брата", два огромных камня, стоящих вдали от берега и на довольно значительной глубине.
Адмирал желал бы устроить здесь маяк; но как его укрепить от напора волн и ветров? Мы знаем, сколько хлопотали англичане со своим Эддистонским маяком. Вставши в параллель с каменьями, мы увидели на них целую стаю тюленей, выстрелили из пушки ядром и не убили ни одного: все нырнули в море.
Апшеронский пролив был уже недалеко. Его образует морокой берег и голый, пустой, низменный остров, называемый "Святым" - от могилы какого-то благочестивого дервиша, на поклонение которой ходили некогда персияне. На берегу, между тем, показалась башня, потом другая, третья. Кавказское
предание говорит, что это сторожевые башни, построенные Александром Македонским (Искендером), который, между нами сказать, совсем и не бывал в этих краях.
Вечером обогнули мы Шахову косу и вошли на Бакинский рейд, а к утру подтянулись к пристани. "Где ж Баку?" - спросил я, выходя на палубу; мне указали на другую сторону.
Я обернулся и чуть не вскрикнул: впечатление мое очень походило на впечатление человека, который вдруг неожиданно взглянул на театральную сцену, где давали какой-нибудь восточный балет. Представьте себе
дугообразный морской залив, в недальнем от него расстоянии крепость, над которой идут, возвышаясь по берегу, белые, без крыш, вроде саклей, домики и, образуя как бы пирамиду, коронуются ханским дворцом с высоким минаретом. Ко всему этому прибавьте благораствореннейший воздух, которым где-либо дышат
смертные, воздух, которым грудь не надышится. Сначала я думал, что это личное мое ощущение, но оказалось, что и другие то же самое чувствуют: сухой и горный притекает он с берега и здесь увлажняется и смягчается морем и пропитывается нефтяными газами. "Душа наша", - называют персияне Баку за ее
климат. Для наших астрабадских крейсеров она служит лечебницей: часто болезненные и изнуренные лихорадкой приезжают они из Астрабада в Баку и в неделю поправляются.
Баку, некогда столица ханства, присоединена была к России в первый раз при императоре Петре I генерал-майором Матюшкиным, которому она после осады сдалась на дискрессию; но по ганджинскому миру снова поступила во власть Персии и управлялась ее наместниками, или, скорей, особыми ханами: первым из
них был Надир, потом Мирза-Мухаммед-хан, потом сын Мухаммеда Мелик-Мухаммед-хан, еще Мирза-Мухалик, сын Мелика, у которого отнял престол дядя Мухаммед-Кули-хан, и, наконец, последним бакинским ханом был
Хюссейн-Кули-хан, присягнувший на подданство России, а между тем сносившийся с Персией и теснивший нашу торговлю. Для усмирения его послана была эскадра с войском, под командою генерал-майора Завалишина; Баку была осаждена, но безуспешно. Князь Цицианов, тогдашний главнокомандующий кавказскою армиею, после этой неудачи пошел сам. Хюссейн-Кули-хан вызвал его на свидание у городской стены, будто бы для переговоров о сдаче. Главнокомандующий выехал - и был изменнически убит. Хюссейн-Кули-хан бежал после того в Персию, и Баку сдалась генералу Бурлакову без сопротивления: с тех пор она осталась навсегда в наших владениях и теперь составляет уездный город Шемахинской
губернии.
В настоящее время есть предположение устроить в Баку порт. Адмирал со своими офицерами объездил для испытания всю бухту: глубина оказалась достаточною, грунт для якорных стоянок удобный, а защиту от ветров мы сами испытали: в день нашего приезда, к вечеру, задул сильнейший SO, а пароход хоть бы колыхнулся. Говорят, еще Петр Великий по своему гениальному историческому провидению думал связать Кавказ с Россиею Каспийским морем.
Дело, по-видимому, очень простое: достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, какие преимущества представлял этот естественный и самой природой устроенный путь, но истина редко дается человеку прямо в руки: целое столетие мысль эта была забыта, и только в настоящее время является она снова в своей неотразимой силе.
По общему желанию, мы прежде всего пошли осматривать ханский дворец и, пройдя таможню, тотчас же должны были подниматься на гору. Прелесть первого впечатления Баку совершенно пропадает, когда войдешь во внутрь ее. Кто не бывал в азиатских городах, тот представить себе не может, что такое бакинские улицы: задние, грязные закоулки наших гостиных дворов могут дать только слабое о них понятие; мы шли между стенами без окон, по двое в ряд, и уж третий с нами не уставился бы; над собой видели только полосу неба, а под ногами навоз. Задыхаясь от усталости, мы добрались, наконец, до обиталища властителей.
Каково оно было в свое время внутри, судить невозможно: в главном здании теперь сделаны казармы, а в мечети хранятся оружие и артиллерийские принадлежности. Наружный вид сохранился еще довольно цельно.
Галерея, идущая вокруг дворца, и некоторые входы, украшенные резьбой, прекрасны; видимо, что это - дело греков и никак не персидского вкуса; но что лучше всего, перед чем действительно можно простоять несколько минут в восторге, - это вид с террасы на спускающуюся вниз уступами Баку, на раскинувшееся в стороне предместье и, наконец, на море, уставленное судами и сливающееся вдали с горизонтом, и все это как бы облитое ярким солнечным светом.
Из ханского дворца мы пошли к чрезвычайно высокой башне в левой стороне крепости. Вероятно, это был прежде тоже сторожевой пункт, но народное воображение, назвав ее "Девичьей башней", украсило такого рода преданием, что один из древних ханов воспылал страстью к родной своей дочери и долго склонял ее на свои преступные желания; дочь противилась, наконец, объявила, что готова разделить любовь в таком только случае, если для нее построена будет на берегу морском особая башня. Безумный отец согласился и выстроил эту самую башню. Дочь перешла и в ту же ночь, спасая свое девство, бросилась в море.
Осмотрев таким образом город, мы предприняли прогулку на море. Верстах в двух от пристани и в очень недальнем расстоянии от берега, на шестифутовой глубине, существует подводное здание; оно состоит из нескольких башен, между которыми идет стена; внизу у башен есть на морское дно сходы уступами,
наподобие лесенки. Вообще вид его совершенно напоминает некогда бывший Караван-сарай, но каким образом он очутился под водою? Предания об этом, как водится, и бестолковы и противоречат друг другу. Одни говорят, что уровень моря поднялся, а другие, наоборот, рассказывают, что прежде море обмывало
основание "Девичьей башни", которая теперь стоит довольно далеко на берегу; всего, кажется, вероятнее объяснить это явление присутствием в огромном количестве нефтяного газа по всему Бакинскому полуострову, который заставляет предполагать пустые пространства в самом материке: очень может
быть, что над одной из этих подземных пустот берег обрушился и с находившимся на нем зданием опустился на дно морское; но в таком случае трудно понять, каким образом при провале каменное строение могло так цельно сохраниться.
От Караван-сарая мы отправились дальше. Темнело. Море слегка колебалось и вместе с небосклоном более и более тускнело, как бы подергиваясь матовыми черноватыми пеленами. Верст через шесть нас вдруг обдал сильный запах нефти, и мы рассмотрели, что море невдалеке от нас слегка пенилось и шипело.
Подъехав к этому месту, мы бросили зажженную пеньку; вспыхнуло ярко-светлое
пламя и разлилось на большое пространство.
На другой день приехал шемахинский губернатор для совещания с адмиралом по случаю устройства порта и пригласил нас съездить на так называемые индийские огни. Близ селения Суруханы почва до того пропитана нефтью и углеводородным газом, что стоит на каком угодно месте раскопать немного землю, приложить огня - и тотчас появится пламя, которое не угаснет до тех пор, пока его не задует ветер. На месте этом существует монастырь, обитаемый огнепоклонниками. Несколько лет тому назад некто индийский купец
Собра-Магундас, откупщик сальянских рыбных промыслов, покровительствовал обители, и в ней было до восьмидесяти отшельников; но в персидскую кампанию он разорился, обитель оскудела в средствах, братия перемерла, новые не приходили, и теперь налицо осталось только всего двое. Самое ближайшее,
по-видимому, предположение, что монастырь устроен персидскими огнепоклонниками (гебрами); но выходит не так. Наш ориенталист Березин в своем путешествии по Дагестану и Закавказью положительно говорит, что на Апшеронском полуострове никогда не было собственно гебров, а всегда обитали индусы, которых некоторые ученые, как, например, Лангле и Сузане, принимали за гебров; исповедуемая ими религия, обряды, идолослужение, язык, родина и, наконец, самая физиономия - все говорит об их индийском происхождении.
Персидские гебры, с которыми г.Березин имел случай познакомиться в Тегеране, не имеют ничего общего с индусами апшеронскими, и на вопрос его о бакинских неугасаемых огнях отвечали отрицательно и даже с любопытством спрашивали:
"Что это у вас там за атешгар? Нам и дела нет до него. Огонь мы уважаем, как начало, но никакого почтения к бакинскому атешгару не питаем".
Часов в пять вечера мы отправились на огни в трех экипажах; впереди нас скакали казаки, а сзади конвоировали комендант и несколько морских офицеров верхами. Дорога шла довольно ровная, и я с любопытством оглядывал окрестности; последнее время я видел то великолепный Невский проспект, то
холодные, но прелестные и сотни тысяч стоящие дачи на Крестовском, на Елагином, то Неву с ее пароходами, то мертвые приволжские степи, то грязные улицы Астрахани; но вот, наконец, передо мной старые знакомые - хлебные поля, и какие поля! Земля здешняя удобрения не знает, пашут ее, едва
поднимая верхний дерн, а между тем пшеница родится самвосемьдесят.
Припоминая кровавые труды наших северных мужиков, я невольно подумал: "Что бы они сделали на этой почве? Или, может быть, так же бы обленились, как ленив и здешний туземец?"
Подъезжая к монастырю, мы увидели бедно одетую толпу народа с музыкантами, которые при нашем приближении заиграли на зурнах, заколотили в барабаны. Напрасно я старался в этих оглушительных звуках уловить хоть какое-нибудь сочетание - каждый, кажется, выколачивал и выигрывал, что ему
вздумалось и захотелось. Утешив нас музыкой, старшие из народа предложили видеть их пляску. Для этого один из музыкантов снял с себя верхний кафтан, сапоги и пошел выхаживать, складывая руки, нагибая голову и закатывая глаза, а между тем музыканты старались, насколько хватало сил, особенно зурнисты, у
которых от напряжения лица были красные и глаза налились кровью. Окружающая толпа народа принимала, в свою очередь, тоже немалое участие: кто прихлопывал в ладоши, кто прикрикивал, и вообще приветствовали нас с самым неподдельным и искренним радушием. Мне объяснили, что все это татары, хоть
они совершенно не похожи на татар астраханских: горский лезгинский характер ярко отпечатывается и в одежде, и в стройном складе тела, и в каком-то благородном и воинственном выражении лица.
В монастырских воротах нас встретили двое индийских отшельников, желтолицых, худых и босиком. Один из них уже несколько лет исполняет положенный на себя обет нечесания волос, и потому можно судить, в каком
положении была его голова; другой тоже, кажется, не чешется, но уж так, без искуса.
В центре монастырской площадки стоял главный жертвенник - что-то вроде каменной, на четырех столбах беседки. Один из индийцев принялся зажигать огни. Сначала он бросил огня на пол беседки, и пламя вспыхнуло, потом поднес на длинных шестах огня к верхушкам столбов - и те запылали. Но, кроме того,
нам хотелось еще видеть их богослужение; оказалось, что это довольно нетрудно. Отрекшиеся от мира подвижники в надежде получить какой-нибудь рубль серебра совершают обыкновенно свои священнодействия для всякого путешественника, в какое угодно время и насколько тому желается.
Мы вошли в их моленную. Это была небольшая комната с купольным сводом; в одном углу ее помещался жертвенник, на котором стояли колокольчик, раковины, вода в чашечке и медные истуканчики. Я взял одного из них и спросил индийца, что он изображает. "Баба-Адам", - отвечал он. "А другой?" "Абель", - отвечал он. "А этот, третий?" "Дьявол!". Словом, пустынножитель, не зная сам хорошенько, болтал мне, что только пришло ему в голову.
Свое молебствие индусы совершают обыкновенно нагие, но с нами были дамы, и потому им запретили выполнение этих подробностей, и они начали с того, что в нескольких местах зажгли
проведенный в трубочки газ; один из индусов сел на корточки перед жертвенником, что-то зачитал, потом покадил, кажется, кипарисом, позвонил в колокольчик, а другой, нечесаный, стоя у стены и понурив голову, бил в тарелочки. В моленной между тем была невыносимая жара и какой-то удушающий серный запах.
- Будет! - сказал, махнув рукою, уездный начальник, сам задыхавшийся и заметивший, что все мы, посетители, побледнели до обморока.
Индийцы остановились и пошли нас обходить, поднося на маленьком блюдечке кусочки леденца, который мы брали и клали им за это деньги, чем они, кажется, остались весьма довольны, потому что кланялись нам, улыбались и прижимали руки к сердцу.
После идолослужения оставалось осмотреть еще два колодца, вырытые поселянами неподалеку от монастыря. Получаемая из них вода была довольно годная и отзывалась только немного нефтью, но, кроме того, в ней случайно заметили такое свойство, что если колодец закрыть ненадолго досками, потом бросить огня на воду, то на поверхности ее вспыхивало пламя. Все это стали показывать, как фокус, путешественникам, но года два тому назад в одном из колодцев пламя разгорелось, его оставили непогашенным, и на другой день, к ужасу, увидели, что в колодце воды уже не было ни капли, а вместо нее зияло огненное жерло, которое горит и до сих пор и в которое мы заглядывали.
Вероятно, зажженный газ передал пламя нефти, находящейся на дне колодца, вода испарилась, и образовалось что-то вроде маленького вулканического кратера.
Осматривать больше было нечего; порядком усталые, мы вошли в небольшую башенку, устроенную над монастырскими воротами, и стали тут пить чай.
Музыканты перебрались за нами и уселись на стене, переменив на этот раз свои инструменты: один надувал что-то вроде флейты - дюдюк; другой бил в бубны - каваль; у третьего была как будто бы скрипка - каманчар; у четвертого - гитара с проволочными струнами - сас; барабан - нагара и зурна. Заиграли они
песню и как будто бы несколько поскладнее прежнего; но вот один из музыкантов, кажется, гитарист, запел, или, скорее, завизжал, как будто кто-нибудь ущипнул его за руку или за ногу и немилосердно жал.
Наступившие темные сумерки придали всей картине какой-то фантастический характер. Эта толпа народа, наигрывающие музыканты, желтолицые индусы и, наконец, наши дамы в шляпках и бурнусах, мы в шинелях, мундирах, аксельбантах - и все освещенные ярким пламенем пылающих огней - казались какими-то
огнепоклонниками, пришедшими совершать поклонение великой стихии.
Но обратный наш поезд в Баку совершился еще того торжественнее и был почти царственный: кроме нашей конницы, нас конвоировали верхами человек тридцать татар с зажженными факелами из нефти, по-здешнему - машалами; среди темной ночи раздавались лошадиный топот, крики и перебранки гарцующих взад и вперед татар, ярко пылали машалы, с которых сдуваемый ветром огонь сыпался на землю. Когда у кого-нибудь из машальников пламя ослабевало, его нагонял молодой татарчонок и на всем скаку подливал в машало нефть; напрасно лошади фыркали и рвались в сторону от огня, наездники их сдерживали. Подъезжая к Баку, мы увидели весь город иллюминированным: по горе, где воздвигнут памятник князю Цицианову, извивались разнообразными линиями огни, по дороге стоял народ с такими же машалами.
- Каково бакинцы торжествуют! - заметил я адъютанту Р-ри.
- Это им дешево стоит - всего девять целковых, - отвечал он.
"Девять целковых - тысячи огней! В Петербурге переулка не осветишь на эти деньги. Что бы сделали и каких бы фабрик настроили здесь англичане, имея под руками даровое топливо и освещение!" - подумал я.
Три дня мы пробыли, таким образом, в Баку, и я желаю одного, чтобы статейка моя представила воображению читателя этот маленький городок в столь же яркой картине, в какой останется он навсегда в моем воспоминании!
Source: www.classic-book.ru/lib/sb/book/124/page/27
| Сайт: | http://az.lib.ru/p/pisemskij_a/text_0520.shtml |
загрузка