Получить забытый пароль
Энциклопедия / Литературно-критические статьи
Изменить категорию | Все статьи категории
Теоретическая трудность описания феномена Хармса состоит в том, что за исключением отдельных записей в дневниках, двух-трех проникновенных писем и нескольких стихотворных молитв, у исследователя почти нет материала, чтобы построить положительный образ самого автора.
Романтический образ обэриута, созданный и тиражированный в 70-80-х годах, держался за счет того, что было опубликовано ограниченное число текстов. Когда тексты явились с относительной полнотой, стало неясно, что с ними делать - игнорировать, перетолковать или признать автора отклоняющейся личностью.
1.М. М. Бахтин говорил о функции шута и дурака в истории прозы: "само бытие этих фигур имеет не прямое, а п е р е н о с н о е з н а ч е н и е : самая наружность их, все, что они делают и говорят, имеет не прямое и непосредственное значение, а переносное, иногда обратное, их нельзя понимать буквально, они не есть то, чем они являются; в-третьих, наконец, - и это опять вытекает из предшествующего, - их бытие является отражением какого-то другого бытия, притом не прямым отражением. Это - лицедеи жизни, их бытие совпадает с их ролью, и вне этой роли они вообще не существуют"
2. Шут... это закрепленный в повседневной жизни носитель карнавального начала.
3. Корни шутовства уходят корнями в глубочайшую, языческую древность. Но оно институциализировано и по-своему авторитетно и в христианской культуре.
Шут маргинален по отношению к социальным ценностям - иерархическим, условным, временным. Он осмеивает их авторитетом как бы вневременных ценностей, связанных с приоритетом природно-трудовых циклов в жизни общества.
Любое лицо или понятие, взнесенное социальной иерархией вверх, шут опрокидывает в материально-телесный низ и таким образом поддерживает в обществе память о том, что вообще-то все люди имеют одинаковую природу.
В западном христианстве официальная культура терпит присутствие карнавала и шута. В православном мире были свои формы сезонных празднеств и шутовства, но судьба их складывалась более драматично.
Как пишет А. М. Панченко, "в православии всегда преобладала та линия, которая считала смех греховным. Еще Иоанн Златоуст заметил, что в Евангелии Христос никогда не смеется. В XVI-XVII вв. <...> официальная культура отрицала смех, запрещала его как нечто недостойное христианина"
4. С другой стороны, можно вспомнить такие факты, как физическое истребление скоморохов на Руси, а в петровское время - уже и юродивых.
В восточном христианстве, в Византии, затем на Руси (с XIV в.), сложилась специфическая форма смеховой культуры - юродство. Она не имеет аналогов на Западе, в европейских языках нет слов для адекватной передачи этого понятия (исследователи обычно называют лишь один типологический аналог византийско-русскому юродивому в западной культуре - это святой Франциск Ассизский).
Юродивый - тоже социальный критик, но у него нет авторитетной опоры, такой как карнавал у шута. Социальная критика юродивого осуществляется через самоотрицание.
Изначально юродство было нацелено на "попрание тщеславия, всегда опасного для монашеской аскезы"
5. Выражалось оно в притворной демонстрации безумия или безнравственности ("похаб") с целью вызвать поношения, "биения и пхания" от людей. Поведение юродивого - сознательная провокация, "задирание" публики, требующее от него недюжинной решимости и духовной силы (многие факты говорят о вменяемости, высоком интеллекте и образованности русских юродивых). Помимо личного смирения путем унижения и страдания юродивый выражал и внешний смысл - "выявление противоречия между глубокой христианской правдой и поверхностным здравым смыслом и моральным законом."
6. Другими словами, он "отзеркаливал" безумие и безнравственность самой публики.
Парадоксальность такого поведения ("сам юродивый вводит людей в соблазн и мятеж, в то время как по условиям подвига он обязан вести их стезей добродетели" ставит наблюдателя в ситуацию выбора: кто предо мной - дьявол или святой? имею ли я право "бросить камень"? "Иначе говоря, зрелище юродства дает возможность альтернативного восприятия. Для грешных очей это зрелище - соблазн, для праведных - спасение. Тот, кто видит в поступках юродивого грешное дурачество, низменную плотскость, - бьет лицедея или смеется над ним. Тот, кто усматривает "душеполезность" в "странном и чудном" зрелище, - благоговеет."
8. Смех, который юродивый вызывает на себя, неразумен и греховен, поскольку унижает и осмеиваемого и смеющегося. Прозрение происходит, когда смех смолкает и человек осознает, что смеется над таким же человеком или даже более достойным (святым). Если шут опрокидывает социальные ценности в материально-телесный низ, то юродивый снижает их, заставляя человека "взлететь" в сублимированный, спиритуалистический, высокодуховный план.
Провоцирование альтернативного восприятия было выявлено нами на анализе всего творчества и жизнетворчества Хармса.
Он вырабатывает такие формы комического, над которыми нельзя смеяться "наивно", которые требуют рефлексивного "сдвига" в сознании читателя. Структурно Хармс реализует стратегию, чрезвычайно близкую стратегии юродивого.
Отличает его место смеха - в позитиве (знаменитая формула "Скоты не должны смеяться").
Ценностный ход чисто шутовской - опустить высокое как можно ниже:
Тогда Иван схватил топор
И трах Толстого по башке.
Толстой упал. Какой позор!
И вся литература русская в ночном горошке.
("СОН двух черномазыъх ДАМ", 1936).
Для Хармса тот, кто не может над этим засмеяться, так и останется зомбированным своими социальными ценностями. Тот, кто сможет осознать переносный, провокационный, художественно условный характер текста - другими словами, отработает ход озарения, который реализует юродивый - тот, переживет и эффект, который своим карнавально-очистительным смехом вызывает шут.
Таким образом, Хармс накладывает шутовскую семантику (ценностные акценты) на юродскую синтактику (провоцирование расслоенного восприятия). В прагматике он получает то, что обе архаичные модели срабатывают, но никто не может их точно идентифицировать.
На почве русской культуры Хармс воспринимается очень остро - юродская основа его художественного поведения интуитивно схватывается. В то же время он часто категорически не принимается за шутовство, профанирование социальных (а многим кажется, что и духовных) ценностей. Особенно людьми, ценности которых ориентированы на православие.
Западная культура легко находит у себя многочисленные аналоги "черному", абсурдному и циничному юмору Хармса.
Читателя, знавшего маркиза де Сада, Лотреамона, Кэрролла, Батайя, Беккетта и др., трудно чем-то удивить. При всем этом, его все-таки воспринимают как яркого представителя русской культуры, наследующего Гоголю, Достоевскому, Чехову, русскому авангарду - в силу реакции на его вывернутую синтактику. В западном сознании присутствует отношение к русским как к носителям сознания и поведения абсолютно непостижимого типа.
Гладких Н.В. Тезисы выступления на Х Международной научной конференции "Проблемы литературных жанров" (Томск, 15-17 октября 2001 г.)
/xolkovs-rad/
"Даниил Хармс: шутовство и юродство"
19.6.2008Теоретическая трудность описания феномена Хармса состоит в том, что за исключением отдельных записей в дневниках, двух-трех проникновенных писем и нескольких стихотворных молитв, у исследователя почти нет материала, чтобы построить положительный образ самого автора.
Романтический образ обэриута, созданный и тиражированный в 70-80-х годах, держался за счет того, что было опубликовано ограниченное число текстов. Когда тексты явились с относительной полнотой, стало неясно, что с ними делать - игнорировать, перетолковать или признать автора отклоняющейся личностью.
1.М. М. Бахтин говорил о функции шута и дурака в истории прозы: "само бытие этих фигур имеет не прямое, а п е р е н о с н о е з н а ч е н и е : самая наружность их, все, что они делают и говорят, имеет не прямое и непосредственное значение, а переносное, иногда обратное, их нельзя понимать буквально, они не есть то, чем они являются; в-третьих, наконец, - и это опять вытекает из предшествующего, - их бытие является отражением какого-то другого бытия, притом не прямым отражением. Это - лицедеи жизни, их бытие совпадает с их ролью, и вне этой роли они вообще не существуют"
2. Шут... это закрепленный в повседневной жизни носитель карнавального начала.
3. Корни шутовства уходят корнями в глубочайшую, языческую древность. Но оно институциализировано и по-своему авторитетно и в христианской культуре.
Шут маргинален по отношению к социальным ценностям - иерархическим, условным, временным. Он осмеивает их авторитетом как бы вневременных ценностей, связанных с приоритетом природно-трудовых циклов в жизни общества.
Любое лицо или понятие, взнесенное социальной иерархией вверх, шут опрокидывает в материально-телесный низ и таким образом поддерживает в обществе память о том, что вообще-то все люди имеют одинаковую природу.
В западном христианстве официальная культура терпит присутствие карнавала и шута. В православном мире были свои формы сезонных празднеств и шутовства, но судьба их складывалась более драматично.
Как пишет А. М. Панченко, "в православии всегда преобладала та линия, которая считала смех греховным. Еще Иоанн Златоуст заметил, что в Евангелии Христос никогда не смеется. В XVI-XVII вв. <...> официальная культура отрицала смех, запрещала его как нечто недостойное христианина"
4. С другой стороны, можно вспомнить такие факты, как физическое истребление скоморохов на Руси, а в петровское время - уже и юродивых.
В восточном христианстве, в Византии, затем на Руси (с XIV в.), сложилась специфическая форма смеховой культуры - юродство. Она не имеет аналогов на Западе, в европейских языках нет слов для адекватной передачи этого понятия (исследователи обычно называют лишь один типологический аналог византийско-русскому юродивому в западной культуре - это святой Франциск Ассизский).
Юродивый - тоже социальный критик, но у него нет авторитетной опоры, такой как карнавал у шута. Социальная критика юродивого осуществляется через самоотрицание.
Изначально юродство было нацелено на "попрание тщеславия, всегда опасного для монашеской аскезы"
5. Выражалось оно в притворной демонстрации безумия или безнравственности ("похаб") с целью вызвать поношения, "биения и пхания" от людей. Поведение юродивого - сознательная провокация, "задирание" публики, требующее от него недюжинной решимости и духовной силы (многие факты говорят о вменяемости, высоком интеллекте и образованности русских юродивых). Помимо личного смирения путем унижения и страдания юродивый выражал и внешний смысл - "выявление противоречия между глубокой христианской правдой и поверхностным здравым смыслом и моральным законом."
6. Другими словами, он "отзеркаливал" безумие и безнравственность самой публики.
Парадоксальность такого поведения ("сам юродивый вводит людей в соблазн и мятеж, в то время как по условиям подвига он обязан вести их стезей добродетели" ставит наблюдателя в ситуацию выбора: кто предо мной - дьявол или святой? имею ли я право "бросить камень"? "Иначе говоря, зрелище юродства дает возможность альтернативного восприятия. Для грешных очей это зрелище - соблазн, для праведных - спасение. Тот, кто видит в поступках юродивого грешное дурачество, низменную плотскость, - бьет лицедея или смеется над ним. Тот, кто усматривает "душеполезность" в "странном и чудном" зрелище, - благоговеет."
8. Смех, который юродивый вызывает на себя, неразумен и греховен, поскольку унижает и осмеиваемого и смеющегося. Прозрение происходит, когда смех смолкает и человек осознает, что смеется над таким же человеком или даже более достойным (святым). Если шут опрокидывает социальные ценности в материально-телесный низ, то юродивый снижает их, заставляя человека "взлететь" в сублимированный, спиритуалистический, высокодуховный план.
Провоцирование альтернативного восприятия было выявлено нами на анализе всего творчества и жизнетворчества Хармса.
Он вырабатывает такие формы комического, над которыми нельзя смеяться "наивно", которые требуют рефлексивного "сдвига" в сознании читателя. Структурно Хармс реализует стратегию, чрезвычайно близкую стратегии юродивого.
Отличает его место смеха - в позитиве (знаменитая формула "Скоты не должны смеяться").
Ценностный ход чисто шутовской - опустить высокое как можно ниже:
Тогда Иван схватил топор
И трах Толстого по башке.
Толстой упал. Какой позор!
И вся литература русская в ночном горошке.
("СОН двух черномазыъх ДАМ", 1936).
Для Хармса тот, кто не может над этим засмеяться, так и останется зомбированным своими социальными ценностями. Тот, кто сможет осознать переносный, провокационный, художественно условный характер текста - другими словами, отработает ход озарения, который реализует юродивый - тот, переживет и эффект, который своим карнавально-очистительным смехом вызывает шут.
Таким образом, Хармс накладывает шутовскую семантику (ценностные акценты) на юродскую синтактику (провоцирование расслоенного восприятия). В прагматике он получает то, что обе архаичные модели срабатывают, но никто не может их точно идентифицировать.
На почве русской культуры Хармс воспринимается очень остро - юродская основа его художественного поведения интуитивно схватывается. В то же время он часто категорически не принимается за шутовство, профанирование социальных (а многим кажется, что и духовных) ценностей. Особенно людьми, ценности которых ориентированы на православие.
Западная культура легко находит у себя многочисленные аналоги "черному", абсурдному и циничному юмору Хармса.
Читателя, знавшего маркиза де Сада, Лотреамона, Кэрролла, Батайя, Беккетта и др., трудно чем-то удивить. При всем этом, его все-таки воспринимают как яркого представителя русской культуры, наследующего Гоголю, Достоевскому, Чехову, русскому авангарду - в силу реакции на его вывернутую синтактику. В западном сознании присутствует отношение к русским как к носителям сознания и поведения абсолютно непостижимого типа.
Гладких Н.В. Тезисы выступления на Х Международной научной конференции "Проблемы литературных жанров" (Томск, 15-17 октября 2001 г.)
/xolkovs-rad/
| Сайт: | http://xarms.lipetsk.ru/texts/glad1.html |
