Получить забытый пароль
Энциклопедия / Авторы
Изменить категорию | Все статьи категории
ЕВЛАХОВ Александр Михайлович - литературовед. Сын чиновника. Окончил Петербургский университет по ист.-филол.
факультету. Был доцентом, потом профессором по кафедре романо-германской филологии в университетах Киева, Варшавы, Ростова на Дону, Баку, Минска. Затем— профессор психиатрии в Государственном азербайджанском университете. Лит-ая производительность Е. огромна. В области западных лит-р он писал о Данте, Петрарке, Золя, Мопассане, Уайльде, Шницлере и др., высказывался и о русских писателях: Гоголе, Лермонтове, Кольцове, Л. Андрееве. Ему принадлежат: книжка «Пушкин как эстетик» (Киев, 1909), брошюра «Принципы эстетики Белинского» (Варшава, 1912), статья «Тургенев — поэт мировой скорби» («Русск. богатство», 1904, № 6) и др. Но главными трудами Е. являются два больших издания, тесно связанные друг с другом: «Введение в философию художественного творчества. Опыт историко-литературной методологии» (т. I, Варшава, 1910; т. II, Варшава, 1912; т. III, Ростов на Дону, 1917) и «Реализм или ирреализм? Очерки по теории художественного творчества» (т. I и II, Варшава, 1914). В сумме это составляет свыше 2 500 страниц, или 160 печатных листов. Трудно и в зап.-европейской научной литературе подыскать аналогию такой работе, в русском же литературоведении — это случай беспримерный. Будучи выполнен хорошо, такой труд составил бы эпоху в науке. Этого, однако, не случилось. Небывало огромный объем был достигнут тем, что автор затопил свое изложение бесконечными пересказами и цитатами — из поэтов, литературоведов, психологов, философов, публицистов и т. д., на греческом, латинском и всех главных европейских языках. Сам автор вынужден был признать, что его работа «представляет не только исследование, но вместе с тем и собрание материалов» — собрание беспорядочное, хаотичное. Исследование, точный, логизированный анализ, систематичность и документация далеко не всегда наличествуют в работах Евлахова. Изложение ведется в манере критического фельетона, с вкусовыми оценками и в стиле, о коем можно судить по двум наудачу взятым образчикам: «Нервная система гения — это громадная арфа с тысячью звучащих струн, это — такое чувствительное стекло, что́ отражает все лучи, в том числе и ультрафиолетовые»; «художник — это медведь, сосущий свою собственную лапу, или скорее — это вампир, высасывающий из себя свою собственную кровь».
Многословие, недисциплинированность мысли, отсутствие точных приемов изучения вызвали в среде специалистов многочисленные и резкие протесты. Но работы Е. не могли быть плодотворными и по существу и типу его мышления. Воспитанник романо-германского отделения Петербургского университета, Е. считал себя учеником Александра Веселовского (см.); ему он посвятил свое «Введение» и характеристике его взглядов отвел в этой работе немало страниц. Вернее, Е. был учеником учеников Веселовского (он сам называет среди них Д. К. Петрова).
Е. получил выучку в той особой петербургской ученой среде, которая стилизовалась по типу буржуазно-европейской науки, с уклоном в так наз. «филологический метод» (см. «Метод филологический»), с отталкиванием от русской культурно-исторической и публицистической школы Пыпина (см.). Одновременно это было и отталкиванием от русской «гражданской поэзии» в сторону «чистого искусства». Годы, когда формировались взгляды Е., были временем политической реакции после 1905, временем ликвидации в кругах буржуазной интеллигенции революционных и социалистических увлечений. С неутомимой настойчивостью Е. всюду твердит: «индивидуализм — вот закон всякого искусства»; «искусство и литература вовсе не нуждаются ни в общественном самосознании, ни в народной свободе»; «творчество — антиобщественность». С такой же настойчивостью Е. проповедует аморализм искусства, уснащая страницы цитатами вроде следующей (из Шопенгауэра): «поэт может настолько же воспевать сладострастие, как и мистику... никто не должен предписывать поэту быть благородным или высоким, моральным». С особенным предпочтением Е. цитирует французских декадентов; его авторитеты — Шопенгауэр, Ницше, Уайльд. При его незаурядной начитанности и страсти к ссылкам на «лит-ру вопроса» поразительно отсутствие цитат из искусствоведов-марксистов. Ко времени выхода в свет книги Е. в легко доступной, легальной печати уже имелись работы Плеханова, Фриче, Луначарского, Роланд-Гольст. Для Е. они не существуют. Характеризуя всевозможные «методы», Евлахов совершенно игнорирует марксизм; если и упоминается Фриче, то чтобы насильственно притянуть цитату из него в компанию цитат из буржуазных литературоведов или чтобы резко отозваться об отрицательной рецензии Фриче на первый том «Введения». Это замалчивание для Е. чрезвычайно характерно. Не то, чтобы Е., осознав, так или иначе превозмогает учение марксизма: понятие классовости литературы и искусства просто не вмещается в его сознание. По мотивам технических дефектов и дилетантизма огромные книги Е. были отвергнуты в академической среде; по явным буржуазным тенденциям и совершенной чуждости научно-материалистическому методу они отвергнуты марксистами.
Однако не все в работах Е. подлежит огульному осуждению. На фоне эпигонов культурно-исторического метода и беспринципных собирателей сырых материалов Е. выделяется смелой попыткой оторваться от изжитой традиции и поставить вопросы литературной методологии наново. Он протестовал против «культа фактов». Во «Введении» им ставился вопрос об общей научной методологии и о том, наука ли история литературы. Мобилизуя обширную историографию, Е. критикует различные методы, применявшиеся в литературоведении: этический, публицистический, филологический, сравнительный, исторический, эстопсихологический, эволюционный, биографический. Первые два Е. считает «ненаучными», остальные — научными, но «нерациональными»; в четвертом томе «Введения» предполагалось дать «построение рациональной методологии истории лит-ры», но он не вышел по обстоятельствам военного и революционного времени. Следует признать, что в ряде частных случаев Е. удалось сказать свежее и меткое слово; нередко он предвосхищает постановку вопроса в новейшем литературоведении. Так, его рассуждения на тему: наука ли литературоведение — соотносительны главе о «номологических обобщениях» в книге П. Н. Сакулина «Синтетическое построение истории литературы» [1925]. После Е. не новыми кажутся характеристики методов у акад. Перетца. Критика так наз. «биографического метода» у Е. предупреждает высказывания формалистов и возражения литературоведов группы В. Ф. Переверзева. Предвосхищает формализм и тезис, настойчиво выдвигаемый Е.: «история лит-ры — история поэзии, история поэзии — история форм». Сюда же примыкают любопытные высказывания Е. о телеологии художественных приемов (что имеет известное значение и для проблем творческой истории), а также — о соотношениях формы и содержания. Сам обладая разнообразными познаниями в области других искусств, Е. настойчиво сближает литературоведение с искусствоведением, чему были совершенно чужды литературоведы-дидактики. В непомерно распухшем рассуждении «Реализм или ирреализм?» Е. борется с традиционным пристрастием историко-культурного метода к так наз. «художественному реализму», иронизирует над теми, к-рые «пишут о русской женщине по романам Тургенева и Гончарова и др., исследуют действительность по продуктам фантазии».
За последнее время Е. от прежних эстетических и психологических установок перешел к биологическому осознанию лит-ры, для чего, будучи уже профессором литературоведения, учился на медицинском факультете (см. его новейшую работу «Психология творчества как биологическая проблема», «Журнал теоретической и практической медицины», изд. Азербайджанского гос. университета, т. I, кн. 3—4, Баку, 1925). Характерен и этот поворот: если не эстетика и психология, то биология — лишь бы не социология.
Евлахов Александр Михайлович
1880 - 1966ЕВЛАХОВ Александр Михайлович - литературовед. Сын чиновника. Окончил Петербургский университет по ист.-филол.
факультету. Был доцентом, потом профессором по кафедре романо-германской филологии в университетах Киева, Варшавы, Ростова на Дону, Баку, Минска. Затем— профессор психиатрии в Государственном азербайджанском университете. Лит-ая производительность Е. огромна. В области западных лит-р он писал о Данте, Петрарке, Золя, Мопассане, Уайльде, Шницлере и др., высказывался и о русских писателях: Гоголе, Лермонтове, Кольцове, Л. Андрееве. Ему принадлежат: книжка «Пушкин как эстетик» (Киев, 1909), брошюра «Принципы эстетики Белинского» (Варшава, 1912), статья «Тургенев — поэт мировой скорби» («Русск. богатство», 1904, № 6) и др. Но главными трудами Е. являются два больших издания, тесно связанные друг с другом: «Введение в философию художественного творчества. Опыт историко-литературной методологии» (т. I, Варшава, 1910; т. II, Варшава, 1912; т. III, Ростов на Дону, 1917) и «Реализм или ирреализм? Очерки по теории художественного творчества» (т. I и II, Варшава, 1914). В сумме это составляет свыше 2 500 страниц, или 160 печатных листов. Трудно и в зап.-европейской научной литературе подыскать аналогию такой работе, в русском же литературоведении — это случай беспримерный. Будучи выполнен хорошо, такой труд составил бы эпоху в науке. Этого, однако, не случилось. Небывало огромный объем был достигнут тем, что автор затопил свое изложение бесконечными пересказами и цитатами — из поэтов, литературоведов, психологов, философов, публицистов и т. д., на греческом, латинском и всех главных европейских языках. Сам автор вынужден был признать, что его работа «представляет не только исследование, но вместе с тем и собрание материалов» — собрание беспорядочное, хаотичное. Исследование, точный, логизированный анализ, систематичность и документация далеко не всегда наличествуют в работах Евлахова. Изложение ведется в манере критического фельетона, с вкусовыми оценками и в стиле, о коем можно судить по двум наудачу взятым образчикам: «Нервная система гения — это громадная арфа с тысячью звучащих струн, это — такое чувствительное стекло, что́ отражает все лучи, в том числе и ультрафиолетовые»; «художник — это медведь, сосущий свою собственную лапу, или скорее — это вампир, высасывающий из себя свою собственную кровь».
Многословие, недисциплинированность мысли, отсутствие точных приемов изучения вызвали в среде специалистов многочисленные и резкие протесты. Но работы Е. не могли быть плодотворными и по существу и типу его мышления. Воспитанник романо-германского отделения Петербургского университета, Е. считал себя учеником Александра Веселовского (см.); ему он посвятил свое «Введение» и характеристике его взглядов отвел в этой работе немало страниц. Вернее, Е. был учеником учеников Веселовского (он сам называет среди них Д. К. Петрова).
Е. получил выучку в той особой петербургской ученой среде, которая стилизовалась по типу буржуазно-европейской науки, с уклоном в так наз. «филологический метод» (см. «Метод филологический»), с отталкиванием от русской культурно-исторической и публицистической школы Пыпина (см.). Одновременно это было и отталкиванием от русской «гражданской поэзии» в сторону «чистого искусства». Годы, когда формировались взгляды Е., были временем политической реакции после 1905, временем ликвидации в кругах буржуазной интеллигенции революционных и социалистических увлечений. С неутомимой настойчивостью Е. всюду твердит: «индивидуализм — вот закон всякого искусства»; «искусство и литература вовсе не нуждаются ни в общественном самосознании, ни в народной свободе»; «творчество — антиобщественность». С такой же настойчивостью Е. проповедует аморализм искусства, уснащая страницы цитатами вроде следующей (из Шопенгауэра): «поэт может настолько же воспевать сладострастие, как и мистику... никто не должен предписывать поэту быть благородным или высоким, моральным». С особенным предпочтением Е. цитирует французских декадентов; его авторитеты — Шопенгауэр, Ницше, Уайльд. При его незаурядной начитанности и страсти к ссылкам на «лит-ру вопроса» поразительно отсутствие цитат из искусствоведов-марксистов. Ко времени выхода в свет книги Е. в легко доступной, легальной печати уже имелись работы Плеханова, Фриче, Луначарского, Роланд-Гольст. Для Е. они не существуют. Характеризуя всевозможные «методы», Евлахов совершенно игнорирует марксизм; если и упоминается Фриче, то чтобы насильственно притянуть цитату из него в компанию цитат из буржуазных литературоведов или чтобы резко отозваться об отрицательной рецензии Фриче на первый том «Введения». Это замалчивание для Е. чрезвычайно характерно. Не то, чтобы Е., осознав, так или иначе превозмогает учение марксизма: понятие классовости литературы и искусства просто не вмещается в его сознание. По мотивам технических дефектов и дилетантизма огромные книги Е. были отвергнуты в академической среде; по явным буржуазным тенденциям и совершенной чуждости научно-материалистическому методу они отвергнуты марксистами.
Однако не все в работах Е. подлежит огульному осуждению. На фоне эпигонов культурно-исторического метода и беспринципных собирателей сырых материалов Е. выделяется смелой попыткой оторваться от изжитой традиции и поставить вопросы литературной методологии наново. Он протестовал против «культа фактов». Во «Введении» им ставился вопрос об общей научной методологии и о том, наука ли история литературы. Мобилизуя обширную историографию, Е. критикует различные методы, применявшиеся в литературоведении: этический, публицистический, филологический, сравнительный, исторический, эстопсихологический, эволюционный, биографический. Первые два Е. считает «ненаучными», остальные — научными, но «нерациональными»; в четвертом томе «Введения» предполагалось дать «построение рациональной методологии истории лит-ры», но он не вышел по обстоятельствам военного и революционного времени. Следует признать, что в ряде частных случаев Е. удалось сказать свежее и меткое слово; нередко он предвосхищает постановку вопроса в новейшем литературоведении. Так, его рассуждения на тему: наука ли литературоведение — соотносительны главе о «номологических обобщениях» в книге П. Н. Сакулина «Синтетическое построение истории литературы» [1925]. После Е. не новыми кажутся характеристики методов у акад. Перетца. Критика так наз. «биографического метода» у Е. предупреждает высказывания формалистов и возражения литературоведов группы В. Ф. Переверзева. Предвосхищает формализм и тезис, настойчиво выдвигаемый Е.: «история лит-ры — история поэзии, история поэзии — история форм». Сюда же примыкают любопытные высказывания Е. о телеологии художественных приемов (что имеет известное значение и для проблем творческой истории), а также — о соотношениях формы и содержания. Сам обладая разнообразными познаниями в области других искусств, Е. настойчиво сближает литературоведение с искусствоведением, чему были совершенно чужды литературоведы-дидактики. В непомерно распухшем рассуждении «Реализм или ирреализм?» Е. борется с традиционным пристрастием историко-культурного метода к так наз. «художественному реализму», иронизирует над теми, к-рые «пишут о русской женщине по романам Тургенева и Гончарова и др., исследуют действительность по продуктам фантазии».
За последнее время Е. от прежних эстетических и психологических установок перешел к биологическому осознанию лит-ры, для чего, будучи уже профессором литературоведения, учился на медицинском факультете (см. его новейшую работу «Психология творчества как биологическая проблема», «Журнал теоретической и практической медицины», изд. Азербайджанского гос. университета, т. I, кн. 3—4, Баку, 1925). Характерен и этот поворот: если не эстетика и психология, то биология — лишь бы не социология.
